Драбблы по J2

[We-love-Dean]

для милой Миледи Хельга которая сказала, что РПС тоже можно )))

Название: 18 драбблов по J2 (должно было быть 20, но так получилось )))
Автор: Solei Moon Frai
Фэндом: J2 RPS
Pairing: Джаред Падалеки/Дженсен Эклз
Rating: G-NC-17
Genre: romance и angst, по-моему, есть ещё PWP и замашка на fluff
Disclaimer: Wish no harm made no money
WARNING: нет
A/N: писалось на первые буквы ников моих ПЧ. но здесь я адресность не проставляю.

1.

Сказку о том, что они любовники, они выдумали для чужих жадных ушей и глаз – каждый намёк заводит толпу фанатов, словно глоток адреналинового коктейля, взрывает зал смехом, криками и восторженным, истеричным визгом…
Они оба смеются и недоумевают, когда находят в сети не только фанфикшен о себе, но и жёсткие, кипящие ядом дискуссии, в которых взрослые люди на полном серьёзе ломают копья, в попытках выяснить, кто из них сверху, кому отдаёт предпочтение Джаред – Дженсену или Мише, и будет ли у них после пятого сезона то, что на сленге фанов принято называть каминг-аут…
– Людям свойственна любовь к скандалам и сплетням, – утром на съёмочной площадке Эрик Крипке пьёт кофе, закинув ноги на заваленный бумагами режиссёрский столик. – Я вижу, что это подогревает интерес к проекту, но важно во всём чувствовать грань: от изящного фансервиса до настоящего позора – только один неосторожный шаг.
Если же Джареда попросят сказать, что он чувствует к Дженсену на самом деле, он скажет, что Эклз прикольный парень и очень талантливый актёр – и только; что он всегда мечтал о таком друге и рад, что жизнь свела их, дав шанс работать вместе в одной команде…
И лишь иногда, когда накатывает что-то вроде рефлексии, и Джаред в одиночестве смотрит в стакан с крепким виски и в душу самому себе, он задумывается над их отношениями всерьёз, над тем, всё ли у них так просто, как они привыкли показывать друг другу?
Месяц пролетает за месяцем: мир шоу-бизнеса, в котором они живут, затягивает в себя и вертит в колесе так, что кружится голова; конвенты, пестрящие бесконечными вспышками камер, вымученные улыбки на вечеринках в закрытых клубах, выматывающее напряжение съёмочного дня – и ближе к ночи рука Данниль или Женевьев разочарованно поглаживает внизу живота: "Ты сегодня опять не в настроении, милый?"
Усталость накапливается незаметно, и внезапно короткие, словно вырванные из сумасшедшего калейдоскопа, отрезки жизни – когда полная тишина, и только они вдвоём на широком диване, и уютный запах гамбургеров и пива – вдруг становятся важнее и дороже всего на свете; и именно в эти моменты приходит странное ощущение нежности, ощущение того, что рядом с тобой самый близкий и самый надёжный человек.
Неловко обняв Дженсена за плечи, Падалеки легонько мнёт и поглаживает их, возвращая в затёкшие, усталые мышцы подвижность и приятное тепло – и Дженсен как-то беспомощно вздрагивает все телом и замирает, не зная ответа на тот вопрос, который Джаред никогда ему так и не задаст...
Фанатки многое бы отдали за возможность взглянуть на них сейчас хоть одним глазком, полёт их извращённой фантазии легко превратит всё в прелюдию к долгому, горячему сексу на бумаге – но на самом деле, там, в ванкуверском доме, Джаред опустит руки и позволит Дженсену встать и уйти, предусмотрительно остановившись у самого первого, безопасного болевого порога.
Разумом он понимает, что ему и так повезло гораздо больше, чем остальным, повезло даже больше, чем Данниль – потому что только он знает Дженсена вот таким: медленно разгорающимся изнутри, неуверенным в себе, замороченным... только он чувствует привкус чего-то острого и настоящего, раскрывающийся под языком лишь в тот момент, когда ты понимаешь, что научился обходиться без слов.
А со всем остальным он просто не справится: его отравит этой любовью, задушит, раздавит и разорвёт на части – слишком сильной и яркой, чтобы быть правдой, слишком болезненно нужной, чтобы хоть в чём-то быть ложью; и Крипке зря беспокоится, что между ними на самом деле что-то есть – настоящее чувство Джареду просто не по силам.
Иногда бывает так, что даже дружба – это уже чересчур.

2.

Кусочки овощей и фруктов валяются на полу вместе с ножом и разделочной доской, а Джаред, одетый в одни широкие пижамные штаны, прыгает посреди кухни, поджав ушибленную ногу и с тихим скулежом посасывая разрезанный острым лезвием палец…
Автомобиль Дженсена уже стоит на гравиевой дорожке под окнами, большая часть коробок и сумок погружена в кузов, габаритные огни включены; Эклз съезжает из ванкуверского дома – Данниль всё же убедила его это сделать, сказала, что ей осточертели его вечные метания туда-сюда, что он уже взрослый мальчик, и пора выбирать: либо семья, либо их с Падалеки холостяцкие посиделки.
Самые тяжёлые вещи они вынесли вместе, потом Дженсен сказал, что с остальным справится сам – и Джаред ушёл: они ещё не завтракали, и лёгкий салат и кофе с тостами перед отъездом придутся как раз кстати…
– Слушай, это всего лишь порез! Подумаешь, зацепил ножом! На съёмках были травмы и посерьёзнее – и ты не обращал внимания! – Джареда всего трясёт, пока Дженсен, смочив ватку спиртом, обрабатывает края и бережно, словно девушке или ребёнку, дует на порез, накладывая тоненькую марлевую повязку… и внезапно от ощущения его горячего дыхания на коже становится невмоготу. – Да прекрати ты со мной нянькаться!!! Если хочешь знать, твой отъезд причиняет куда больше боли – но вот на это тебе наплевать!!!
Антисептик и бинты разлетаются по кухне вместе с остальным содержимым аптечки, и Дженсен, подняв глаза, смотрит растерянно и зло: они ведь не дети, чтобы решать проблемы истерикой и кулаками – если что-то не устраивает, можно сесть и поговорить об этом спокойно.
Разумеется, ничего нового он Джареду не скажет – снова, как и месяц назад, будет повторять, что это взрослое, разумное решение, и что им ничто не мешает и дальше оставаться друзьями; только в последнее время он повторяет это больше для себя, чем для Джареда – чтобы избавиться от странного, неловкого желания вот так вот на прощание, как за соломинку, уцепиться за какую-нибудь мелочь, немного постоять, прижавшись губами к тёплой перебинтованной ладони…
А может, в конце концов, уже хватит врать себе, Дженсен?

3.

Круглый живот Данниль Джаред замечает издалека, едва лишь она, сияющая и ухоженная, вплывает в переполненный журналистами конференц-зал; у Дженсена очередная премьера, и, несмотря на поздние сроки, Данниль нравится бывать с ним на таких мероприятиях, нравится делить с ним минуты радости и триумфа, нравится раздавать автографы и улыбки под яркими вспышками фотокамер, нравится чувствовать себя частью этой жизни – и лишь немного стесняться, когда муж внезапно сворачивает с красной дорожки и подходит пожать руку своему лучшему другу и давнему партнёру по съёмкам...
Скорее всего, Дженсен решил, что так, порознь, будет лучше для них обоих, для их карьеры и для личной жизни – Джаред никогда не поверит, что он сделал это лишь потому, что хотел причинить ему боль.
– А ты совсем не изменился, старик! – Эклз улыбается, как всегда светло и немного застенчиво, и притягивает Джареда к себе, чтобы обнять и похлопать по плечу... Ложь! От прежнего меня ничего не осталось, Дженсен – прежний Джаред весь выгорел и вытек отчаянием и болью в ту ночь, когда раз за разом набирал твой номер, чтобы попросить вернуться – и швырял телефон на постель, так ни разу и не позволив себе нажать на "вызов".
Надежда, как обычно, умирает последней... Джаред смотрит на выпирающий живот Данниль и понимает: свою он похоронит в тот день, когда у Дженсена на руках закричит человечек, любовь к которому станет новым, единственным смыслом его жизни...
2 сердца, до сих пор неровно и мучительно бьющиеся в ожидании первого робкого шанса что-то вернуть и начать всё сначала...
3 человека... 3 никогда не делилось пополам целыми – а значит, у кого-то счастье расколется и осыплется осколками в довесок к чужому...
7 смертных грехов, самым страшным и губительным из которых всегда оставалась гордыня...
9 месяцев... Дженсен обещает ему, что сына они обязательно назовут Джаредом.

4.

...
Наверное, они так никогда и не смогут подобрать нужных слов, не смогут, да и не захотят объяснять самим себе, что происходит между ними в эти ночи – когда вдруг снова вдвоём у кого-то в спальне, и в голове шумит от выпитого, и темно, и жарко, и стыдно, и хочется... и, не выдержав напряжения, словно щёлкает и перегорает предохранитель, и чья-то рука вслепую тянется первой, рывками расстёгивая ремень и пуговицы на джинсах.
Едва не всхлипывая от нетерпения, Дженсен комкает пальцами простыни и выгибает поясницу, пока Джаред, стоя на коленях перед кроватью, мнёт ладонями и вылизывает его широко раздвинутые бёдра; потом лохматая голова склоняется – и Падалеки отсасывает ему, жадно и плотно, иногда забираясь пальцами между ягодиц и поглаживая, когда хочет, чтобы Дженсен кончил ещё быстрее, с долгими судорогами и криком...
Фраза из "Горбатой горы" кажется очень едкой и близкой: "Понимаешь, я не гей... Да и я тоже не гей" – но они ни разу ещё не пытались говорить на эту тему, даже в то самое первое утро, когда проснулись вместе, голые и липкие, на развороченной постели; это было к взаимному удовольствию, и раз получилось так – значит, так получилось... со временем они стали называть это дружеским сексом.
Иногда они словно приходят в себя, оглядываются и понимают, что делают что-то неправильно – что-то безрассудное, жадное и слишком искреннее не вписывается в привычный ритм и настроение их жизни – и попытки свалить происходящее на желание расслабиться, на алкоголь и на естественную для каждого человека бисексуальность вдруг обнажают всю свою условность и несостоятельность...
Лёгкий ветерок гуляет по спальне, бешеный ритм сердца под горячими, влажными от пота пластинами мышц постепенно утихает и выравнивается – и когда окончательно уходит то тяжёлое возбуждение, что раз за разом толкает их в объятья друг друга, внутри начинает шевелиться что-то сильное и нежное, отчего вдруг потребность просто быть рядом вот так, ощущать кого-то близким и нужным, становится важнее самых жарких и сладких ласк.
И вот тогда они просто молчат, не желая искать причины и заставлять друг друга копаться в себе, не желая разбирать на простые предложения и слова самую прекрасную сказку, что с ними случалась.
Может быть, просто боятся узнать, что для другого это, действительно, всего лишь дружеский секс.

5.

– Чувак, а помнишь, как ты запрыгивал на меня на всех этих конвентах? Ей-богу, все фанаты думали, что мы геи! – красно-жёлтые осенние листья шуршат под ногами – здесь, на тихих, окраинных улочках Сиэтла их никто не сметает с дороги; Дженсен смеётся, щурясь на солнце, запутавшееся в рыжих кронах. – Иногда у тебя хорошо получалось – не будь я в курсе, что всё это шутки, клюнул бы на тебя... Вот, честно, Джа, клюнул бы!
– Издеваешься... – Джаред недоверчиво ухмыляется. После суматохи аэропортов, съёмочных площадок, конференц-залов эта прогулка в полной тишине, под осенними клёнами кажется передышкой, когда можно остановиться и вдохнуть полной грудью... Но Джаред не торопится вдыхать – потому что ветер дует с океана, и пахнет горечью и солью Ванкувера, а ему неохота раскисать – вряд ли Дженсен поймёт сейчас его сентиментальность.
Фотография в бумажнике – когда Дженсен открывает его, чтобы расплатиться – уже немного выцвела и смялась: там он, Данниль и их новорожденный сынишка. Сейчас Эклз-младший уже вырос и ходит в школу, но Дженсену почему-то нравится именно это фото.
Фисташковое мороженое тает на языке, оставляя едва ощутимый горьковатый ореховый привкус. Джареду как-то даже не верится, что Дженсен бросил карьеру и решил жить с семьёй в маленьком доме в пригороде Сиэтла; у самого Падалеки с Женевьев так ничего и не сложилось – пробовал с многими другими, но так и остался один. Через 7 часов у него самолёт в Европу – уже подписан контракт с французской кинокомпанией, и на следующей неделе начнутся съёмки.
А Дженсен изменился – сильно-сильно: в нём ничего не осталось от того сладкого, манерного мальчишки, который позировал когда-то для обложек модных журналов... в нём почти ничего не осталось от грубовато-озорного, мускулистого, рыжего Дина – от того, который был мечтами и "мокрыми" снами Джареда, его смыслом жизни и раздирающей болью... Всё перегорело. У этого человека огрубевшее лицо и седина в висках, ему просто хочется положить руку на плечо и постоять, наслаждаясь тишиной и сонным теплом осенних, безлюдных улиц.
0 меридиан снова скоро разделит мир пополам – и каждого закрутит свой водоворот, постепенно стирая из памяти воспоминания об этой короткой, немного неловкой встрече.
7 часов... У него ещё есть 7 часов помечтать о том, что бы было, если бы у него хватило смелости признаться ещё тогда, что его смешная, шутливая любовь на самом деле никогда не была шуткой...

6.

Кинув промокшую куртку и бейсболку у самого входа в трейлер, Джаред устало опускается на жёсткий диван и, включив телевизор, откупоривает банку крепкого, тёплого пива; внутри у него сейчас всё такое же тёмное и тяжёлое, и так же бродит, отрыгиваясь кисловатой горечью – Сэнди позвонила к концу съёмочного дня, снова заговорила об их разрыве, кричала и плакала, в очередной раз обвиняя Джареда в том, что он сломал ей жизнь…
Алкоголь потихоньку отключает мозг и даёт расслабиться телу; если думать о проблемах постоянно, можно сойти с ума – непрекращающиеся скандалы, депрессия и усталость и так уже вымотали его до предела, настолько, что Крипке, всерьёз обеспокоенный происходящим, на днях посоветовал ему уехать и отдохнуть хотя бы неделю.
Им с Дженсеном обоим не помешал бы короткий отпуск – Эклз, несмотря на кажущуюся бодрость и задорный настрой, тоже побледнел и осунулся к концу сезона – и Падалеки, совсем недавно купивший в Ванкувере дом, уговаривает его пожить с ним; остаться сейчас одному для Джареда равносильно приговору… и дело не только в Сэнди – но то, другое, он загоняет внутрь и запирает как можно крепче, не решаясь быть до конца откровенным даже с самим собой…
Лениво пощёлкав пультом, он допивает пиво и какое-то время сидит, глядя в пустой, чёрный экран, потом, словно поборов в себе какую-то неловкость, достаёт из-под стопки журналов диск и, чуть прикусив губу, заталкивает его в видеоплеер; там нет ничего запретного, там всего лишь раскалённый шар солнца, катящийся за красные от пыли, скалистые каньоны Колорадо, извилистая лента дороги и два крутых брата-охотника, ищущие следы своего загадочно исчезнувшего отца.
Джаред помнит сценарий этой серии наизусть, помнит историю каждого кадра, все приколы и трудности съёмок, каждую каплю пота, катившуюся у Дженсена по лбу, когда он, в плотной куртке и тяжёлых ботинках, терпел дубль за дублем с разных ракурсов на изнуряющей, тридцатиградусной жаре... хотя, наверное, оно того стоило – получилось офигенно красиво: весь этот закат и разводы пыли и машинного масла на скулах...
Видимо, чего-то Джаред всё же не видел, что-то открывает для себя в Дженсене, чего не может поймать на паузе в обычном, суматошном ритме их жизни: вот этот изгиб бедра, обтянутого рваной джинсой... пальцы, сжимающие двуствольный обрез... непривычно сильная, жёсткая линия рта... и вот это выражение – какое-то одержимое, почти болезненное, когда он смотрит на своего Сэмми... На Джареда?
Актёрского мастерства этому парню не занимать – но здесь и сейчас для Джареда этот взгляд настоящий... и Падалеки с тихим, пьяным стоном гладит себя через штаны – представляя Дженсена голым, солёным от пота и сладким от ответного желания; он не помнит, когда это с ним началось, когда при виде Дина, сидящего на разогретом солнцем капоте "Импалы", рука в первый раз потянулась к ширинке – но он точно знает: это никак не связано с Сэнди, с попытками забыть её или причинить боль. Это само по себе. И ещё он знает, что в мечтах он трахает не Дина, а своего партнёра по съёмкам...
Иисусе, Джаред, что же ты делаешь?.. Постучав и не дождавшись приглашения, Дженсен осторожно заходит в трейлер – и молча, прижав запястье к губам, разглядывает представшую перед глазами картину: Падалеки спит сидя, засунув руку в расстёгнутые джинсы, под ногами на полу батарея пустых жестяных банок, а на экране... Эклзу стыдно смотреть туда – это выглядит так жалко и непристойно... и так беспомощно, что сжимается сердце... Иисусе, Джаред дрочит на него...
Еле слышно ступая, так, чтобы не разбудить, Дженсен обходит диван, выключает телевизор и набрасывает на Джареда тёплый шерстяной плед; наверное, друг это даже не тот, кто смолчит наутро и не повернётся спиной, и не рассмеётся в лицо после такого – а тот, кто умеет ощущать и делить боль близкого человека: сейчас Дженсену кажется, разрыв с Сэнди чем-то ранил и его.
Разумеется, в эти мгновения он не видит себя со стороны – не может знать, что взгляд у него похож на тот самый, сводящий Джареда с ума взгляд Дина Винчестера.

7.

Белое платье Данниль волочится по полу церкви длинным кружевным шлейфом, на гранитных плитах солнечный свет, перемешанный с пылью и с красно-рыжими осенними листьями – они шуршат, когда невеста идёт, и лёгкий сквознячок колышет крохотные огоньки свечей у алтаря; Дженсен улыбается своей избраннице и под восторженный шёпот гостей берёт в ладонь её изящную, обтянутую полупрозрачной перчаткой руку...
Из чёрно-белой мужской половины долговязая фигура Джареда выделяется за версту – и Дженсен первым подходит к нему: поблагодарить за то, что тот пришёл... и попрощаться. Конечно, это называется не так – но они оба понимают: когда у Дженсена появится семья, что-то из их отношений уйдёт безвозвратно; Эклз уже сейчас немного другой – замороченный и как будто подавленный всей этой праздничной канителью... а Джаред...
– Рад за тебя, приятель! – Джаред утыкается носом ему в плечо и молчит, понимая, что выглядит глупо... но эти несколько минут принадлежат ему – и он вправе попытаться украсть хоть тень того счастья, бороться за которое так и не нашёл в себе смелости за эти годы; что-то душит его изнутри, болезненное и жгучее, он впивается пальцами Дженсену в спину, и, почувствовав его дрожь, Эклз чуть нагибается и касается губами уха – и шёпот обжигает острой горечью беззлобной насмешки: "...и больше ничего не хочешь сказать?.. всегда ты такой – хочешь и молчишь... будь ты посмелей, и кто знает... может сейчас я бы шёл не с ней, а с тобой к алтарю..."
Ради всего святого... Дженсен!.. Джареду кажется, что из-под ног только что выбили шаткий стул – и тугая петля злого, беспомощного отчаяния затягивается на шее смертельным узлом; он хватает руками пустоту, горький дым... и, как бывает, осознаёт, что всё происходящее – сон, за доли секунды до того, как в холодном поту, с колотящимся сердцем, проснуться...
Ювелирный на углу их улицы в половине пятого утра, конечно, закрыт – но Джаред долбит в дверь ногами и кулаками, пока, наконец, испуганный, закутанный в домашний халат хозяин не открывает ему... Подходящего по размеру футляра не находится – и тонкое платиновое кольцо зажато прямо в широкой, влажной от пота ладони, когда, даже не дождавшись рассвета, Джаред вламывается к Эклзу в спальню и расталкивает его, чтобы выпалить без всякого вступления, смешно, глупо и трогательно: "Дженс, я тебя люблю!.. Пожалуйста, давай будем вместе... совсем-совсем!"
– Знаешь, Падалеки, это идиотская шутка, и время для неё ты выбрал идиотское! – помятый и взъерошенный, Дженсен сидит на постели, сон пропал, и, наверное, ждать, что он вернётся, уже бесполезно; своё отношение к подобным розыгрышам он выразил сразу, резко и однозначно, едва лишь увидел в руке у Джареда кольцо... а потом разговор как-то неловко замялся, и они оба умолкли, глядя друг на друга исподлобья, растерянно и хмуро. – Джаред, ты же понимаешь, это не мужской разговор... И если ты это серьёзно, то...
Аэропорт Ванкувера встречает их гулом и суетой – не то, чтобы они поссорились вчера, просто вдруг стало неловко и тяжело смотреть друг другу в глаза – и Дженсен не видит другого выхода, кроме как разъехаться на время, хотя бы до начала съёмок пятого сезона... "Всё выровняется, Джа, обещаю..." – он хлопает Падалеки по плечу и выходит за турникет, и Джаред улыбается ему, немного кривовато и неуверенно; он тоже верит, что всё выровняется, потому что утром на безымянном пальце Эклза видел тонкую, красноватую полоску от кольца...

8.

Глухо всхлипнув на последнем аккорде, гитара умолкает, и, опершись на неё, Дженсен тянется к низкому столику – налить себе ещё виски; в трейлере, где они тесной мужской компанией отмечают окончание четвёртого сезона, накурено так, что от дыма уже саднит глаза, но атмосфера тёплая и по-настоящему дружеская, и никто не торопится уходить. "Ну, вот, Бобби... – щёлкнув зажигалкой, Дженсен подмигивает Джиму Биверу, – ...конечно, не старый добрый "Deep Purple", но всё же кое-что могу, как видишь!" "Да кто бы сомневался в твоём таланте, парень!"
Эклзу, на самом деле, не очень нравится играть, обычно он отшучивается и отнекивается до последнего, прежде чем возьмёт инструмент... но сегодня, сейчас на него смотрят, напряжённо и жадно: потемневший, раскосый взгляд из-под рыжеватой чёлки – и Дженсен пьянеет, вместе с сигаретным дымом втягивая в себя горьковатый наркотик этого взгляда... И теперь уже только для него одного пальцы снова ложатся на гриф и прижимают струны.
Лёгкий, отрывистый перебор – и почему-то сразу кажется, в трейлере повисает мёртвая тишина, только слышно, как где-то в голове тикает тонкий маятник крови; песня старая и, конечно, не о тех и не о том, о чём может сейчас показаться... но когда Дженсен начинает петь, это становится неважно... "Знаешь, наши с тобой герои умрут, не дойдя до конца пути...
Не собрав самый главный и сложный ответ из мозаик неловких фраз...
Только бремя чужих грехов и дорог нам с тобой до конца нести,
И осколки чужих заблудившихся душ навсегда останутся в нас...

Этот старый, давно забытый мотив, и дождь в ветровое стекло,
Этот пепел и соль, и глаза в темноте, как поплывшие пятна чернил...
Если твой брат никогда не смотрел на тебя вот так – значит, тебе повезло...
Только там, на седом перекрёстке дорог ты его ни в чём не винил...

Город, тот, что с нами здесь и сейчас, гонит в ночь, за новый предел...
Мы смеёмся, как смеются лишь те, кому нечем сегодня крыть.
Там, в кино, он сказал тебе то, чего я сказать не посмел...
Знаешь, наши с тобой герои умрут – и нам станет незачем жить...
Разорвавшаяся струна до крови вспарывает кожу на пальцах, Дженсен чертыхается и, залпом опрокинув в себя остатки виски, берёт сигареты и выходит за дверь – после прокуренного трейлера ночной воздух, кажется, пахнет сладостью степной травы и пылью дороги, по которой, как раньше, в кадре катит чёрная, намытая до блеска "Импала"; плевать, что через неделю они уже разъезжаются... у Эрика есть большие планы на пятый сезон.
– Иди! – чуть помявшись, Джим поправляет свою неизменную кепку и, подсев к Джареду, легонько толкает его локтем в бок, приводя в себя – так, чтобы не заметили те, кто и до этого умудрялся ничего не замечать. – Иди быстрее за ним... Думаю, знаешь, где он тебя ждёт.

9.

– Дженс, а трудно играть психа? Ну, вот, вся эта мимика, выражение глаз… – в полутьме кинозала горячий шёпот Джареда щекочет Дженсену щёку. Падалеки возится, жуёт попкорн и то и дело пихает Эклза локтем в бок – и тот уже жалеет, что позвал этого неугомонного придурка на премьеру; совсем рядом сидят Данниль и Патрик Люссье, нервно потирающий подбородок и покусывающий костяшки пальцев, чуть дальше Керр Смит и Джейми Кинг, и целая команда кинокритиков – и Дженсену кажется, все они слышат тихий ржач и болтовню, и вот-вот шикнут на них, как на расшалившихся подростков. «Когда долго живёшь с психом под одной крышей, приобретаешь ценный опыт…» «Да ладно, я психую только когда ты мне не даёшь…»
Эклз закатывает глаза и, отвернувшись, привычным жестом переплетает пальцы с тёплыми, тонкими пальцами Данниль; её ладонь благодарно сжимается в ответ, и Дженсен чувствует облегчение – она не разобрала, о чём они с Джа говорят.
Иногда Дженсену хочется честно припереть Падалеки к стенке, объяснить, что он многим рискует, перенося сценический эпатаж в плоскость их реальных отношений… Но гораздо чаще этими выходками Джа заводит его с пол-оборота – и когда под нарезку кадров из воспоминаний Тома он снова склоняется к нему и, обдавая запахом клубничной жвачки, начинает шептать, что вот здесь ему совсем-совсем идёт быть психом, и у него потрясающий талант, и что даже если критики не оценят, он, Джаред, лично выразит ему восхищение – Дженсен встаёт и, извинившись перед Данниль, выходит, сделав Падалеки знак выйти за ним…
Расстегнув Дженсену ширинку, Джаред просовывает туда ладонь и, обхватив, начинает быстро гладить горячий, напряжённый член по всей длине; крыша слетает почти мгновенно – потому что они ещё ни разу не пробовали вот так: отгороженные от чужих глаз лишь хлипкой, не запирающейся дверью общественного туалета… но сегодня Дженсен на несколько минут становится для него Томом Ханнигером – шизофреником, не сознающим, где тьма, а где свет, где правда, а где ложь, где он сам, а где слепое чёрное чудовище, ночь за ночью в его снах пожирающее его изнутри. Томом, который хочет. И которому наплевать на посторонних. «Слушай, а с кем он трахался эти семь лет?» «Тебе это так важно?» «Да…» «Спроси у сценариста»…
Джаред не знает, с чего Дженсен сегодня так охренительно возбудился – наверное, волнение, и сам фильм, по-настоящему жуткий в 3D, и он сам, там, на экране, среди убитых им людей и разрытых могил, затравленный и хмурый парень-шахтёр… но он чуть-чуть, насколько позволяют приспущенные брюки, раздвигает бёдра, открывая Джареду доступ, прогибается в пояснице – и, тихонько рыча, Падалеки дрочит ему и трахает мокрыми от слюны пальцами, даже не заботясь о себе… Сегодня только ему! Сегодня его день!..
Раскинувшись в кресле, Джаред вытягивает ноги почти до самого экрана, блаженно улыбается и, нацепив 3D-очки, продолжает жевать попкорн – и радуется, как ребёнок, когда видит героя Дженсена, искалеченного, но живого, стягивающего противогаз с перекошенного злобой, окровавленного лица; внезапно наваливается такая расслабленность и эйфория, что даже комментировать становится лень – и только в самом-самом конце, когда начинаются титры, и в зале повисает почти абсолютная темнота, он нагибается и, погладив Эклза по колену, шепчет в самое ухо: «Знаешь, похоже, я уже стал фанатом этого фильма…»
А после окончания премьеры и фуршета, не обращая внимания на злые, осуждающие взгляды Данниль, он покупает Дженсу в фойе красную коробку-сердечко с конфетами – своему единственному, самому лучшему Кровавому Валентину на свете.

10.

Зал, набитый кричащими фанатами и суетливыми репортёрами, со сцены кажется сплошной шевелящейся массой, то и дело сверкающей резкими, болезненно-яркими вспышками камер; наверное, уже не счесть, сколько конвентов осталось за плечами со дня самой первой премьеры, но ни Джаред, ни Дженсен до сих пор не могут привыкнуть к их шальной, дёрганой атмосфере – всякий раз что-то словно сжимается и закрывается внутри, пытаясь защититься от чужого агрессивного любопытства...
– Ещё один вопрос про Дженсена... можно? – парню, тянущему руку с самого первого ряда, на вид около восемнадцати, он рыжий и небритый, и по всему лицу рассыпаны чёрные бусины и штанги пирсинга; Джаред помнит его – он вертится в зале все те четыре дня, что длится Чикаго Кон – помнит его ирландский акцент и вульгарную манеру провоцировать Джареда на обсуждение партнёра по съёмкам... Падалеки сдержанно улыбается и кивает. "А какая, по-вашему, самая прикольная глупость из тех, что Дженсен совершил по пьяни"?
Логично, в общем-то, спросить именно Джареда. Если, действительно, самое прикольное и глупое, и самое "по пьяни", то Эклз, конечно, не помнит. Впрочем, половины Джаред не помнит тоже...
Единственное, что осталось в памяти, живое и яркое, что словно застряло занозой во всех органах чувств – это ночь на танцполе одного из закрытых ванкуверских клубов: рёв и грохот двух сотен децибел – колючим, будоражащим пульсом крови под кожей, потные тела, извивающиеся в клубящемся под ногами дыму, мечущиеся в темноте лучи, жаркая эйфория в голове, и Дженсен совсем близко, пьяный-пьяный и почти навалившийся плечом и... "Что будете пить, господа"?.. холод металлической стойки под голым локтем... Самое смешное, что Джаред не помнит, чей тогда был день рождения: его собственный или Данниль.
"Не стесняйся, Дженс! – Харрис, раскрасневшаяся от коктейлей и смеющаяся, тянет Эклза со стула, обнимая и зарываясь носом во влажный ёжик волос; белоснежный топ светится в ультрафиолете, чёлка прилипла ко лбу, и в ложбинке между крепких, загорелых грудей блестят бисеринки пота. – Пойдём, покрутишь попкой!.." "Покрути своей... Я полюбуюсь, а Джа пусть завидует... – Дженсен с улыбкой гладит её по ягодицам и снова подталкивает в душную, беснующуюся толпу. – Я уже на ногах не держусь, Дэнни..." "Врёшь ты всё – отлично держишься! Пойдём же!... Вот так!"
"...ы тоже ...ай... сюда!!!" "Что?!" – скривившись, Джаред делает знак, что ничего не слышно, и Эклз – мигающее белоснежное пятно во вспышках стробоскопа – машет ему, пытаясь перекричать ухающие и гремящие басы: "Ты тоже давай сюда!!!.." Джареда уговаривать не нужно: ему сейчас горячо и весело, и кажется, вместо крови по венам, поднимая волоски на коже, бегут разряды тока – и нет запретного, и нет невозможного, есть ночь, пробуждающая жажду адреналина, открывающая тебя для острых ощущений и смелых желаний... и, отлипнув от барной стойки, Джаред, чуть пошатываясь, идёт в темноту – туда, где в рваных вспышках Дженсен уже покачивает бёдрами, втягиваясь в мощный водоворот глухого пульсирующего ритма.
Йес, детка!!! Дженсена ведёт и тащит по наклонной, вниз, туда, где буйство животных инстинктов довлеет над голосом разума – и он танцует прямо перед Джаредом, потеряв Данниль где-то в толпе, смеясь и держа его взгляд своим близоруким и косым, абсолютно пьяным взглядом... и Джаред ловит себя на мысли, что его тянет прикоснуться к его разгорячённому телу, притянуть ближе, провести ладонями по его гибкой, мокрой от пота спине, по плечам, по бёдрам... Йес, детка!!! Ты круто попал...
Падалеки свистит и хлопает ему, как стриптизёру – в рёве музыки этого всё равно почти не слышно. "Чувак, видел бы ты себя!!! Ты похож на пидораса в этих своих белых штанах!!!" "А ты гомофоб, Джа?!" "Я?! Вовсе нет!!! Я бы снял тебя на ночь, если ты не занят!!!" "Вот как!!! Поторгуемся?!.."
Они хохочут и орут, всякий раз нагибаясь к самому уху друг друга, от Дженсена пахнет крепкими сигаретами и текилой – и от одной только мысли о том, что губы у него сейчас, наверное, сплошной жар и мягкая, влажная соль, желание, острое, как стрела, пробивает Джареда насквозь. Беззвучно поскуливая, он лезет ладонями Дженсену в задние карманы брюк, продолжая танцевать, сжимает его задницу... и слышит почти трезвое: "Ладно, хватит уже!.. Отвали, придурок!" Он чёртов наивный псих. Он до сих пор ждёт, что однажды это перестанет быть игрой.
Парень-ирландец ждёт ответа, и Джаред, словно вынырнув на свет из той тёмной, липкой и сладкой ночи, смеётся и чуть нервно перекладывает микрофон из одной руки в другую: "Вообще, Дженсен не напивается... ну, так, чтобы уж совсем. Но даже если и случается, глупостей он не делает. Так, подшучивает изредка надо мной..."
У них, вообще, почти нет времени на глупости, почти нет времени на то, чтобы просто побыть самими собой: мир шоу-бизнеса слепил из них рекламный брэнд, превратил в марионеток, отчётливо ощущающих, как от их рук и ног тянутся нити к режиссёрам, продюсерам и пиар-агентам – и в те редкие, короткие мгновения, когда вдруг удаётся нажать на паузу и оглянуться вокруг, и оглянуться в себя, вспоминая, что там в тебе, под застывшей, заученной наизусть маской, они благодарны друг другу – просто за то, что можно расслабиться и подурачиться рядом, за надёжное плечо, на которое можно опереться, когда уже совсем невмоготу.
– Господи, Дженс, ну почему им всем так нравится копаться в грязном белье?.. Что ты сделал по пьяни... Что я сделал по пьяни... Так и хочется ответить: "Застрелил Джона Кеннеди нахрен!.." А что? Фанаты – это страшная сила! Глядишь, через пару лет займу в учебниках место Освальда... "Вполне возможно, – Эклз насыпает в пластиковые стаканчики растворимый кофе: единственное, что сейчас, в коротком перерыве, находит в своей тесной и душной гримёрке. – В одном я точно уверен: через пару лет любой новичок будет думать, что "Supernatural" это про инцест..." "Дошутишься..."
Аромат кофе смешивается с запахом сигарет... "Я устал, Дженсен..." – несколько секунд Падалеки сидит неподвижно, потом внезапно что-то словно ломается внутри, и он, сгорбившись, утыкается пылающим лицом в ладони... не плачет, конечно, просто дышит тяжелее – и почти сразу чувствует, как диван рядом прогибается под тяжестью Дженсена, и сильная рука поглаживает и ободряюще хлопает по колену: "Тоже мне новость! Последние пару месяцев тут все живут на голом энтузиазме... Не раскисай, чувак! Ещё час – потом пойдём, угощу тебя хорошим бифштексом..." Он устал... действительно устал от выматывающего ритма, от чужих жадных глаз и ушей... но куда сильнее устал от того непонятного, что внутри – от полуправды и полулжи, от получувства, зажатого где-то в тесноте, под сердцем, от полуодиночества, которое бывает только рядом с кем-то самым близким, оттого, что ждёт неизвестно чего, оттого, что уже просто не может не ждать...
И иногда Джареду кажется, что самую смешную глупость они совершили на абсолютно трезвую и чистую голову – когда в кабинете Крипке впервые протянули друг другу руки: "Привет, меня зовут Джаред"... "Привет, меня – Дженсен"...

продолжение в комментариях