Драбблы по J2

[Michael Schenker.]

для милой Миледи Хельга которая сказала, что РПС тоже можно )))

Название: 18 драбблов по J2 (должно было быть 20, но так получилось )))
Автор: Solei Moon Frai
Фэндом: J2 RPS
Pairing: Джаред Падалеки/Дженсен Эклз
Rating: G-NC-17
Genre: romance и angst, по-моему, есть ещё PWP и замашка на fluff
Disclaimer: Wish no harm made no money
WARNING: нет
A/N: писалось на первые буквы ников моих ПЧ. но здесь я адресность не проставляю.

1.

Сказку о том, что они любовники, они выдумали для чужих жадных ушей и глаз – каждый намёк заводит толпу фанатов, словно глоток адреналинового коктейля, взрывает зал смехом, криками и восторженным, истеричным визгом…
Они оба смеются и недоумевают, когда находят в сети не только фанфикшен о себе, но и жёсткие, кипящие ядом дискуссии, в которых взрослые люди на полном серьёзе ломают копья, в попытках выяснить, кто из них сверху, кому отдаёт предпочтение Джаред – Дженсену или Мише, и будет ли у них после пятого сезона то, что на сленге фанов принято называть каминг-аут…
– Людям свойственна любовь к скандалам и сплетням, – утром на съёмочной площадке Эрик Крипке пьёт кофе, закинув ноги на заваленный бумагами режиссёрский столик. – Я вижу, что это подогревает интерес к проекту, но важно во всём чувствовать грань: от изящного фансервиса до настоящего позора – только один неосторожный шаг.
Если же Джареда попросят сказать, что он чувствует к Дженсену на самом деле, он скажет, что Эклз прикольный парень и очень талантливый актёр – и только; что он всегда мечтал о таком друге и рад, что жизнь свела их, дав шанс работать вместе в одной команде…
И лишь иногда, когда накатывает что-то вроде рефлексии, и Джаред в одиночестве смотрит в стакан с крепким виски и в душу самому себе, он задумывается над их отношениями всерьёз, над тем, всё ли у них так просто, как они привыкли показывать друг другу?
Месяц пролетает за месяцем: мир шоу-бизнеса, в котором они живут, затягивает в себя и вертит в колесе так, что кружится голова; конвенты, пестрящие бесконечными вспышками камер, вымученные улыбки на вечеринках в закрытых клубах, выматывающее напряжение съёмочного дня – и ближе к ночи рука Данниль или Женевьев разочарованно поглаживает внизу живота: "Ты сегодня опять не в настроении, милый?"
Усталость накапливается незаметно, и внезапно короткие, словно вырванные из сумасшедшего калейдоскопа, отрезки жизни – когда полная тишина, и только они вдвоём на широком диване, и уютный запах гамбургеров и пива – вдруг становятся важнее и дороже всего на свете; и именно в эти моменты приходит странное ощущение нежности, ощущение того, что рядом с тобой самый близкий и самый надёжный человек.
Неловко обняв Дженсена за плечи, Падалеки легонько мнёт и поглаживает их, возвращая в затёкшие, усталые мышцы подвижность и приятное тепло – и Дженсен как-то беспомощно вздрагивает все телом и замирает, не зная ответа на тот вопрос, который Джаред никогда ему так и не задаст...
Фанатки многое бы отдали за возможность взглянуть на них сейчас хоть одним глазком, полёт их извращённой фантазии легко превратит всё в прелюдию к долгому, горячему сексу на бумаге – но на самом деле, там, в ванкуверском доме, Джаред опустит руки и позволит Дженсену встать и уйти, предусмотрительно остановившись у самого первого, безопасного болевого порога.
Разумом он понимает, что ему и так повезло гораздо больше, чем остальным, повезло даже больше, чем Данниль – потому что только он знает Дженсена вот таким: медленно разгорающимся изнутри, неуверенным в себе, замороченным... только он чувствует привкус чего-то острого и настоящего, раскрывающийся под языком лишь в тот момент, когда ты понимаешь, что научился обходиться без слов.
А со всем остальным он просто не справится: его отравит этой любовью, задушит, раздавит и разорвёт на части – слишком сильной и яркой, чтобы быть правдой, слишком болезненно нужной, чтобы хоть в чём-то быть ложью; и Крипке зря беспокоится, что между ними на самом деле что-то есть – настоящее чувство Джареду просто не по силам.
Иногда бывает так, что даже дружба – это уже чересчур.

2.

Кусочки овощей и фруктов валяются на полу вместе с ножом и разделочной доской, а Джаред, одетый в одни широкие пижамные штаны, прыгает посреди кухни, поджав ушибленную ногу и с тихим скулежом посасывая разрезанный острым лезвием палец…
Автомобиль Дженсена уже стоит на гравиевой дорожке под окнами, большая часть коробок и сумок погружена в кузов, габаритные огни включены; Эклз съезжает из ванкуверского дома – Данниль всё же убедила его это сделать, сказала, что ей осточертели его вечные метания туда-сюда, что он уже взрослый мальчик, и пора выбирать: либо семья, либо их с Падалеки холостяцкие посиделки.
Самые тяжёлые вещи они вынесли вместе, потом Дженсен сказал, что с остальным справится сам – и Джаред ушёл: они ещё не завтракали, и лёгкий салат и кофе с тостами перед отъездом придутся как раз кстати…
– Слушай, это всего лишь порез! Подумаешь, зацепил ножом! На съёмках были травмы и посерьёзнее – и ты не обращал внимания! – Джареда всего трясёт, пока Дженсен, смочив ватку спиртом, обрабатывает края и бережно, словно девушке или ребёнку, дует на порез, накладывая тоненькую марлевую повязку… и внезапно от ощущения его горячего дыхания на коже становится невмоготу. – Да прекрати ты со мной нянькаться!!! Если хочешь знать, твой отъезд причиняет куда больше боли – но вот на это тебе наплевать!!!
Антисептик и бинты разлетаются по кухне вместе с остальным содержимым аптечки, и Дженсен, подняв глаза, смотрит растерянно и зло: они ведь не дети, чтобы решать проблемы истерикой и кулаками – если что-то не устраивает, можно сесть и поговорить об этом спокойно.
Разумеется, ничего нового он Джареду не скажет – снова, как и месяц назад, будет повторять, что это взрослое, разумное решение, и что им ничто не мешает и дальше оставаться друзьями; только в последнее время он повторяет это больше для себя, чем для Джареда – чтобы избавиться от странного, неловкого желания вот так вот на прощание, как за соломинку, уцепиться за какую-нибудь мелочь, немного постоять, прижавшись губами к тёплой перебинтованной ладони…
А может, в конце концов, уже хватит врать себе, Дженсен?

3.

Круглый живот Данниль Джаред замечает издалека, едва лишь она, сияющая и ухоженная, вплывает в переполненный журналистами конференц-зал; у Дженсена очередная премьера, и, несмотря на поздние сроки, Данниль нравится бывать с ним на таких мероприятиях, нравится делить с ним минуты радости и триумфа, нравится раздавать автографы и улыбки под яркими вспышками фотокамер, нравится чувствовать себя частью этой жизни – и лишь немного стесняться, когда муж внезапно сворачивает с красной дорожки и подходит пожать руку своему лучшему другу и давнему партнёру по съёмкам...
Скорее всего, Дженсен решил, что так, порознь, будет лучше для них обоих, для их карьеры и для личной жизни – Джаред никогда не поверит, что он сделал это лишь потому, что хотел причинить ему боль.
– А ты совсем не изменился, старик! – Эклз улыбается, как всегда светло и немного застенчиво, и притягивает Джареда к себе, чтобы обнять и похлопать по плечу... Ложь! От прежнего меня ничего не осталось, Дженсен – прежний Джаред весь выгорел и вытек отчаянием и болью в ту ночь, когда раз за разом набирал твой номер, чтобы попросить вернуться – и швырял телефон на постель, так ни разу и не позволив себе нажать на "вызов".
Надежда, как обычно, умирает последней... Джаред смотрит на выпирающий живот Данниль и понимает: свою он похоронит в тот день, когда у Дженсена на руках закричит человечек, любовь к которому станет новым, единственным смыслом его жизни...
2 сердца, до сих пор неровно и мучительно бьющиеся в ожидании первого робкого шанса что-то вернуть и начать всё сначала...
3 человека... 3 никогда не делилось пополам целыми – а значит, у кого-то счастье расколется и осыплется осколками в довесок к чужому...
7 смертных грехов, самым страшным и губительным из которых всегда оставалась гордыня...
9 месяцев... Дженсен обещает ему, что сына они обязательно назовут Джаредом.

4.

...
Наверное, они так никогда и не смогут подобрать нужных слов, не смогут, да и не захотят объяснять самим себе, что происходит между ними в эти ночи – когда вдруг снова вдвоём у кого-то в спальне, и в голове шумит от выпитого, и темно, и жарко, и стыдно, и хочется... и, не выдержав напряжения, словно щёлкает и перегорает предохранитель, и чья-то рука вслепую тянется первой, рывками расстёгивая ремень и пуговицы на джинсах.
Едва не всхлипывая от нетерпения, Дженсен комкает пальцами простыни и выгибает поясницу, пока Джаред, стоя на коленях перед кроватью, мнёт ладонями и вылизывает его широко раздвинутые бёдра; потом лохматая голова склоняется – и Падалеки отсасывает ему, жадно и плотно, иногда забираясь пальцами между ягодиц и поглаживая, когда хочет, чтобы Дженсен кончил ещё быстрее, с долгими судорогами и криком...
Фраза из "Горбатой горы" кажется очень едкой и близкой: "Понимаешь, я не гей... Да и я тоже не гей" – но они ни разу ещё не пытались говорить на эту тему, даже в то самое первое утро, когда проснулись вместе, голые и липкие, на развороченной постели; это было к взаимному удовольствию, и раз получилось так – значит, так получилось... со временем они стали называть это дружеским сексом.
Иногда они словно приходят в себя, оглядываются и понимают, что делают что-то неправильно – что-то безрассудное, жадное и слишком искреннее не вписывается в привычный ритм и настроение их жизни – и попытки свалить происходящее на желание расслабиться, на алкоголь и на естественную для каждого человека бисексуальность вдруг обнажают всю свою условность и несостоятельность...
Лёгкий ветерок гуляет по спальне, бешеный ритм сердца под горячими, влажными от пота пластинами мышц постепенно утихает и выравнивается – и когда окончательно уходит то тяжёлое возбуждение, что раз за разом толкает их в объятья друг друга, внутри начинает шевелиться что-то сильное и нежное, отчего вдруг потребность просто быть рядом вот так, ощущать кого-то близким и нужным, становится важнее самых жарких и сладких ласк.
И вот тогда они просто молчат, не желая искать причины и заставлять друг друга копаться в себе, не желая разбирать на простые предложения и слова самую прекрасную сказку, что с ними случалась.
Может быть, просто боятся узнать, что для другого это, действительно, всего лишь дружеский секс.

5.

– Чувак, а помнишь, как ты запрыгивал на меня на всех этих конвентах? Ей-богу, все фанаты думали, что мы геи! – красно-жёлтые осенние листья шуршат под ногами – здесь, на тихих, окраинных улочках Сиэтла их никто не сметает с дороги; Дженсен смеётся, щурясь на солнце, запутавшееся в рыжих кронах. – Иногда у тебя хорошо получалось – не будь я в курсе, что всё это шутки, клюнул бы на тебя... Вот, честно, Джа, клюнул бы!
– Издеваешься... – Джаред недоверчиво ухмыляется. После суматохи аэропортов, съёмочных площадок, конференц-залов эта прогулка в полной тишине, под осенними клёнами кажется передышкой, когда можно остановиться и вдохнуть полной грудью... Но Джаред не торопится вдыхать – потому что ветер дует с океана, и пахнет горечью и солью Ванкувера, а ему неохота раскисать – вряд ли Дженсен поймёт сейчас его сентиментальность.
Фотография в бумажнике – когда Дженсен открывает его, чтобы расплатиться – уже немного выцвела и смялась: там он, Данниль и их новорожденный сынишка. Сейчас Эклз-младший уже вырос и ходит в школу, но Дженсену почему-то нравится именно это фото.
Фисташковое мороженое тает на языке, оставляя едва ощутимый горьковатый ореховый привкус. Джареду как-то даже не верится, что Дженсен бросил карьеру и решил жить с семьёй в маленьком доме в пригороде Сиэтла; у самого Падалеки с Женевьев так ничего и не сложилось – пробовал с многими другими, но так и остался один. Через 7 часов у него самолёт в Европу – уже подписан контракт с французской кинокомпанией, и на следующей неделе начнутся съёмки.
А Дженсен изменился – сильно-сильно: в нём ничего не осталось от того сладкого, манерного мальчишки, который позировал когда-то для обложек модных журналов... в нём почти ничего не осталось от грубовато-озорного, мускулистого, рыжего Дина – от того, который был мечтами и "мокрыми" снами Джареда, его смыслом жизни и раздирающей болью... Всё перегорело. У этого человека огрубевшее лицо и седина в висках, ему просто хочется положить руку на плечо и постоять, наслаждаясь тишиной и сонным теплом осенних, безлюдных улиц.
0 меридиан снова скоро разделит мир пополам – и каждого закрутит свой водоворот, постепенно стирая из памяти воспоминания об этой короткой, немного неловкой встрече.
7 часов... У него ещё есть 7 часов помечтать о том, что бы было, если бы у него хватило смелости признаться ещё тогда, что его смешная, шутливая любовь на самом деле никогда не была шуткой...

6.

Кинув промокшую куртку и бейсболку у самого входа в трейлер, Джаред устало опускается на жёсткий диван и, включив телевизор, откупоривает банку крепкого, тёплого пива; внутри у него сейчас всё такое же тёмное и тяжёлое, и так же бродит, отрыгиваясь кисловатой горечью – Сэнди позвонила к концу съёмочного дня, снова заговорила об их разрыве, кричала и плакала, в очередной раз обвиняя Джареда в том, что он сломал ей жизнь…
Алкоголь потихоньку отключает мозг и даёт расслабиться телу; если думать о проблемах постоянно, можно сойти с ума – непрекращающиеся скандалы, депрессия и усталость и так уже вымотали его до предела, настолько, что Крипке, всерьёз обеспокоенный происходящим, на днях посоветовал ему уехать и отдохнуть хотя бы неделю.
Им с Дженсеном обоим не помешал бы короткий отпуск – Эклз, несмотря на кажущуюся бодрость и задорный настрой, тоже побледнел и осунулся к концу сезона – и Падалеки, совсем недавно купивший в Ванкувере дом, уговаривает его пожить с ним; остаться сейчас одному для Джареда равносильно приговору… и дело не только в Сэнди – но то, другое, он загоняет внутрь и запирает как можно крепче, не решаясь быть до конца откровенным даже с самим собой…
Лениво пощёлкав пультом, он допивает пиво и какое-то время сидит, глядя в пустой, чёрный экран, потом, словно поборов в себе какую-то неловкость, достаёт из-под стопки журналов диск и, чуть прикусив губу, заталкивает его в видеоплеер; там нет ничего запретного, там всего лишь раскалённый шар солнца, катящийся за красные от пыли, скалистые каньоны Колорадо, извилистая лента дороги и два крутых брата-охотника, ищущие следы своего загадочно исчезнувшего отца.
Джаред помнит сценарий этой серии наизусть, помнит историю каждого кадра, все приколы и трудности съёмок, каждую каплю пота, катившуюся у Дженсена по лбу, когда он, в плотной куртке и тяжёлых ботинках, терпел дубль за дублем с разных ракурсов на изнуряющей, тридцатиградусной жаре... хотя, наверное, оно того стоило – получилось офигенно красиво: весь этот закат и разводы пыли и машинного масла на скулах...
Видимо, чего-то Джаред всё же не видел, что-то открывает для себя в Дженсене, чего не может поймать на паузе в обычном, суматошном ритме их жизни: вот этот изгиб бедра, обтянутого рваной джинсой... пальцы, сжимающие двуствольный обрез... непривычно сильная, жёсткая линия рта... и вот это выражение – какое-то одержимое, почти болезненное, когда он смотрит на своего Сэмми... На Джареда?
Актёрского мастерства этому парню не занимать – но здесь и сейчас для Джареда этот взгляд настоящий... и Падалеки с тихим, пьяным стоном гладит себя через штаны – представляя Дженсена голым, солёным от пота и сладким от ответного желания; он не помнит, когда это с ним началось, когда при виде Дина, сидящего на разогретом солнцем капоте "Импалы", рука в первый раз потянулась к ширинке – но он точно знает: это никак не связано с Сэнди, с попытками забыть её или причинить боль. Это само по себе. И ещё он знает, что в мечтах он трахает не Дина, а своего партнёра по съёмкам...
Иисусе, Джаред, что же ты делаешь?.. Постучав и не дождавшись приглашения, Дженсен осторожно заходит в трейлер – и молча, прижав запястье к губам, разглядывает представшую перед глазами картину: Падалеки спит сидя, засунув руку в расстёгнутые джинсы, под ногами на полу батарея пустых жестяных банок, а на экране... Эклзу стыдно смотреть туда – это выглядит так жалко и непристойно... и так беспомощно, что сжимается сердце... Иисусе, Джаред дрочит на него...
Еле слышно ступая, так, чтобы не разбудить, Дженсен обходит диван, выключает телевизор и набрасывает на Джареда тёплый шерстяной плед; наверное, друг это даже не тот, кто смолчит наутро и не повернётся спиной, и не рассмеётся в лицо после такого – а тот, кто умеет ощущать и делить боль близкого человека: сейчас Дженсену кажется, разрыв с Сэнди чем-то ранил и его.
Разумеется, в эти мгновения он не видит себя со стороны – не может знать, что взгляд у него похож на тот самый, сводящий Джареда с ума взгляд Дина Винчестера.

7.

Белое платье Данниль волочится по полу церкви длинным кружевным шлейфом, на гранитных плитах солнечный свет, перемешанный с пылью и с красно-рыжими осенними листьями – они шуршат, когда невеста идёт, и лёгкий сквознячок колышет крохотные огоньки свечей у алтаря; Дженсен улыбается своей избраннице и под восторженный шёпот гостей берёт в ладонь её изящную, обтянутую полупрозрачной перчаткой руку...
Из чёрно-белой мужской половины долговязая фигура Джареда выделяется за версту – и Дженсен первым подходит к нему: поблагодарить за то, что тот пришёл... и попрощаться. Конечно, это называется не так – но они оба понимают: когда у Дженсена появится семья, что-то из их отношений уйдёт безвозвратно; Эклз уже сейчас немного другой – замороченный и как будто подавленный всей этой праздничной канителью... а Джаред...
– Рад за тебя, приятель! – Джаред утыкается носом ему в плечо и молчит, понимая, что выглядит глупо... но эти несколько минут принадлежат ему – и он вправе попытаться украсть хоть тень того счастья, бороться за которое так и не нашёл в себе смелости за эти годы; что-то душит его изнутри, болезненное и жгучее, он впивается пальцами Дженсену в спину, и, почувствовав его дрожь, Эклз чуть нагибается и касается губами уха – и шёпот обжигает острой горечью беззлобной насмешки: "...и больше ничего не хочешь сказать?.. всегда ты такой – хочешь и молчишь... будь ты посмелей, и кто знает... может сейчас я бы шёл не с ней, а с тобой к алтарю..."
Ради всего святого... Дженсен!.. Джареду кажется, что из-под ног только что выбили шаткий стул – и тугая петля злого, беспомощного отчаяния затягивается на шее смертельным узлом; он хватает руками пустоту, горький дым... и, как бывает, осознаёт, что всё происходящее – сон, за доли секунды до того, как в холодном поту, с колотящимся сердцем, проснуться...
Ювелирный на углу их улицы в половине пятого утра, конечно, закрыт – но Джаред долбит в дверь ногами и кулаками, пока, наконец, испуганный, закутанный в домашний халат хозяин не открывает ему... Подходящего по размеру футляра не находится – и тонкое платиновое кольцо зажато прямо в широкой, влажной от пота ладони, когда, даже не дождавшись рассвета, Джаред вламывается к Эклзу в спальню и расталкивает его, чтобы выпалить без всякого вступления, смешно, глупо и трогательно: "Дженс, я тебя люблю!.. Пожалуйста, давай будем вместе... совсем-совсем!"
– Знаешь, Падалеки, это идиотская шутка, и время для неё ты выбрал идиотское! – помятый и взъерошенный, Дженсен сидит на постели, сон пропал, и, наверное, ждать, что он вернётся, уже бесполезно; своё отношение к подобным розыгрышам он выразил сразу, резко и однозначно, едва лишь увидел в руке у Джареда кольцо... а потом разговор как-то неловко замялся, и они оба умолкли, глядя друг на друга исподлобья, растерянно и хмуро. – Джаред, ты же понимаешь, это не мужской разговор... И если ты это серьёзно, то...
Аэропорт Ванкувера встречает их гулом и суетой – не то, чтобы они поссорились вчера, просто вдруг стало неловко и тяжело смотреть друг другу в глаза – и Дженсен не видит другого выхода, кроме как разъехаться на время, хотя бы до начала съёмок пятого сезона... "Всё выровняется, Джа, обещаю..." – он хлопает Падалеки по плечу и выходит за турникет, и Джаред улыбается ему, немного кривовато и неуверенно; он тоже верит, что всё выровняется, потому что утром на безымянном пальце Эклза видел тонкую, красноватую полоску от кольца...

8.

Глухо всхлипнув на последнем аккорде, гитара умолкает, и, опершись на неё, Дженсен тянется к низкому столику – налить себе ещё виски; в трейлере, где они тесной мужской компанией отмечают окончание четвёртого сезона, накурено так, что от дыма уже саднит глаза, но атмосфера тёплая и по-настоящему дружеская, и никто не торопится уходить. "Ну, вот, Бобби... – щёлкнув зажигалкой, Дженсен подмигивает Джиму Биверу, – ...конечно, не старый добрый "Deep Purple", но всё же кое-что могу, как видишь!" "Да кто бы сомневался в твоём таланте, парень!"
Эклзу, на самом деле, не очень нравится играть, обычно он отшучивается и отнекивается до последнего, прежде чем возьмёт инструмент... но сегодня, сейчас на него смотрят, напряжённо и жадно: потемневший, раскосый взгляд из-под рыжеватой чёлки – и Дженсен пьянеет, вместе с сигаретным дымом втягивая в себя горьковатый наркотик этого взгляда... И теперь уже только для него одного пальцы снова ложатся на гриф и прижимают струны.
Лёгкий, отрывистый перебор – и почему-то сразу кажется, в трейлере повисает мёртвая тишина, только слышно, как где-то в голове тикает тонкий маятник крови; песня старая и, конечно, не о тех и не о том, о чём может сейчас показаться... но когда Дженсен начинает петь, это становится неважно... "Знаешь, наши с тобой герои умрут, не дойдя до конца пути...
Не собрав самый главный и сложный ответ из мозаик неловких фраз...
Только бремя чужих грехов и дорог нам с тобой до конца нести,
И осколки чужих заблудившихся душ навсегда останутся в нас...

Этот старый, давно забытый мотив, и дождь в ветровое стекло,
Этот пепел и соль, и глаза в темноте, как поплывшие пятна чернил...
Если твой брат никогда не смотрел на тебя вот так – значит, тебе повезло...
Только там, на седом перекрёстке дорог ты его ни в чём не винил...

Город, тот, что с нами здесь и сейчас, гонит в ночь, за новый предел...
Мы смеёмся, как смеются лишь те, кому нечем сегодня крыть.
Там, в кино, он сказал тебе то, чего я сказать не посмел...
Знаешь, наши с тобой герои умрут – и нам станет незачем жить...
Разорвавшаяся струна до крови вспарывает кожу на пальцах, Дженсен чертыхается и, залпом опрокинув в себя остатки виски, берёт сигареты и выходит за дверь – после прокуренного трейлера ночной воздух, кажется, пахнет сладостью степной травы и пылью дороги, по которой, как раньше, в кадре катит чёрная, намытая до блеска "Импала"; плевать, что через неделю они уже разъезжаются... у Эрика есть большие планы на пятый сезон.
– Иди! – чуть помявшись, Джим поправляет свою неизменную кепку и, подсев к Джареду, легонько толкает его локтем в бок, приводя в себя – так, чтобы не заметили те, кто и до этого умудрялся ничего не замечать. – Иди быстрее за ним... Думаю, знаешь, где он тебя ждёт.

9.

– Дженс, а трудно играть психа? Ну, вот, вся эта мимика, выражение глаз… – в полутьме кинозала горячий шёпот Джареда щекочет Дженсену щёку. Падалеки возится, жуёт попкорн и то и дело пихает Эклза локтем в бок – и тот уже жалеет, что позвал этого неугомонного придурка на премьеру; совсем рядом сидят Данниль и Патрик Люссье, нервно потирающий подбородок и покусывающий костяшки пальцев, чуть дальше Керр Смит и Джейми Кинг, и целая команда кинокритиков – и Дженсену кажется, все они слышат тихий ржач и болтовню, и вот-вот шикнут на них, как на расшалившихся подростков. «Когда долго живёшь с психом под одной крышей, приобретаешь ценный опыт…» «Да ладно, я психую только когда ты мне не даёшь…»
Эклз закатывает глаза и, отвернувшись, привычным жестом переплетает пальцы с тёплыми, тонкими пальцами Данниль; её ладонь благодарно сжимается в ответ, и Дженсен чувствует облегчение – она не разобрала, о чём они с Джа говорят.
Иногда Дженсену хочется честно припереть Падалеки к стенке, объяснить, что он многим рискует, перенося сценический эпатаж в плоскость их реальных отношений… Но гораздо чаще этими выходками Джа заводит его с пол-оборота – и когда под нарезку кадров из воспоминаний Тома он снова склоняется к нему и, обдавая запахом клубничной жвачки, начинает шептать, что вот здесь ему совсем-совсем идёт быть психом, и у него потрясающий талант, и что даже если критики не оценят, он, Джаред, лично выразит ему восхищение – Дженсен встаёт и, извинившись перед Данниль, выходит, сделав Падалеки знак выйти за ним…
Расстегнув Дженсену ширинку, Джаред просовывает туда ладонь и, обхватив, начинает быстро гладить горячий, напряжённый член по всей длине; крыша слетает почти мгновенно – потому что они ещё ни разу не пробовали вот так: отгороженные от чужих глаз лишь хлипкой, не запирающейся дверью общественного туалета… но сегодня Дженсен на несколько минут становится для него Томом Ханнигером – шизофреником, не сознающим, где тьма, а где свет, где правда, а где ложь, где он сам, а где слепое чёрное чудовище, ночь за ночью в его снах пожирающее его изнутри. Томом, который хочет. И которому наплевать на посторонних. «Слушай, а с кем он трахался эти семь лет?» «Тебе это так важно?» «Да…» «Спроси у сценариста»…
Джаред не знает, с чего Дженсен сегодня так охренительно возбудился – наверное, волнение, и сам фильм, по-настоящему жуткий в 3D, и он сам, там, на экране, среди убитых им людей и разрытых могил, затравленный и хмурый парень-шахтёр… но он чуть-чуть, насколько позволяют приспущенные брюки, раздвигает бёдра, открывая Джареду доступ, прогибается в пояснице – и, тихонько рыча, Падалеки дрочит ему и трахает мокрыми от слюны пальцами, даже не заботясь о себе… Сегодня только ему! Сегодня его день!..
Раскинувшись в кресле, Джаред вытягивает ноги почти до самого экрана, блаженно улыбается и, нацепив 3D-очки, продолжает жевать попкорн – и радуется, как ребёнок, когда видит героя Дженсена, искалеченного, но живого, стягивающего противогаз с перекошенного злобой, окровавленного лица; внезапно наваливается такая расслабленность и эйфория, что даже комментировать становится лень – и только в самом-самом конце, когда начинаются титры, и в зале повисает почти абсолютная темнота, он нагибается и, погладив Эклза по колену, шепчет в самое ухо: «Знаешь, похоже, я уже стал фанатом этого фильма…»
А после окончания премьеры и фуршета, не обращая внимания на злые, осуждающие взгляды Данниль, он покупает Дженсу в фойе красную коробку-сердечко с конфетами – своему единственному, самому лучшему Кровавому Валентину на свете.

10.

Зал, набитый кричащими фанатами и суетливыми репортёрами, со сцены кажется сплошной шевелящейся массой, то и дело сверкающей резкими, болезненно-яркими вспышками камер; наверное, уже не счесть, сколько конвентов осталось за плечами со дня самой первой премьеры, но ни Джаред, ни Дженсен до сих пор не могут привыкнуть к их шальной, дёрганой атмосфере – всякий раз что-то словно сжимается и закрывается внутри, пытаясь защититься от чужого агрессивного любопытства...
– Ещё один вопрос про Дженсена... можно? – парню, тянущему руку с самого первого ряда, на вид около восемнадцати, он рыжий и небритый, и по всему лицу рассыпаны чёрные бусины и штанги пирсинга; Джаред помнит его – он вертится в зале все те четыре дня, что длится Чикаго Кон – помнит его ирландский акцент и вульгарную манеру провоцировать Джареда на обсуждение партнёра по съёмкам... Падалеки сдержанно улыбается и кивает. "А какая, по-вашему, самая прикольная глупость из тех, что Дженсен совершил по пьяни"?
Логично, в общем-то, спросить именно Джареда. Если, действительно, самое прикольное и глупое, и самое "по пьяни", то Эклз, конечно, не помнит. Впрочем, половины Джаред не помнит тоже...
Единственное, что осталось в памяти, живое и яркое, что словно застряло занозой во всех органах чувств – это ночь на танцполе одного из закрытых ванкуверских клубов: рёв и грохот двух сотен децибел – колючим, будоражащим пульсом крови под кожей, потные тела, извивающиеся в клубящемся под ногами дыму, мечущиеся в темноте лучи, жаркая эйфория в голове, и Дженсен совсем близко, пьяный-пьяный и почти навалившийся плечом и... "Что будете пить, господа"?.. холод металлической стойки под голым локтем... Самое смешное, что Джаред не помнит, чей тогда был день рождения: его собственный или Данниль.
"Не стесняйся, Дженс! – Харрис, раскрасневшаяся от коктейлей и смеющаяся, тянет Эклза со стула, обнимая и зарываясь носом во влажный ёжик волос; белоснежный топ светится в ультрафиолете, чёлка прилипла ко лбу, и в ложбинке между крепких, загорелых грудей блестят бисеринки пота. – Пойдём, покрутишь попкой!.." "Покрути своей... Я полюбуюсь, а Джа пусть завидует... – Дженсен с улыбкой гладит её по ягодицам и снова подталкивает в душную, беснующуюся толпу. – Я уже на ногах не держусь, Дэнни..." "Врёшь ты всё – отлично держишься! Пойдём же!... Вот так!"
"...ы тоже ...ай... сюда!!!" "Что?!" – скривившись, Джаред делает знак, что ничего не слышно, и Эклз – мигающее белоснежное пятно во вспышках стробоскопа – машет ему, пытаясь перекричать ухающие и гремящие басы: "Ты тоже давай сюда!!!.." Джареда уговаривать не нужно: ему сейчас горячо и весело, и кажется, вместо крови по венам, поднимая волоски на коже, бегут разряды тока – и нет запретного, и нет невозможного, есть ночь, пробуждающая жажду адреналина, открывающая тебя для острых ощущений и смелых желаний... и, отлипнув от барной стойки, Джаред, чуть пошатываясь, идёт в темноту – туда, где в рваных вспышках Дженсен уже покачивает бёдрами, втягиваясь в мощный водоворот глухого пульсирующего ритма.
Йес, детка!!! Дженсена ведёт и тащит по наклонной, вниз, туда, где буйство животных инстинктов довлеет над голосом разума – и он танцует прямо перед Джаредом, потеряв Данниль где-то в толпе, смеясь и держа его взгляд своим близоруким и косым, абсолютно пьяным взглядом... и Джаред ловит себя на мысли, что его тянет прикоснуться к его разгорячённому телу, притянуть ближе, провести ладонями по его гибкой, мокрой от пота спине, по плечам, по бёдрам... Йес, детка!!! Ты круто попал...
Падалеки свистит и хлопает ему, как стриптизёру – в рёве музыки этого всё равно почти не слышно. "Чувак, видел бы ты себя!!! Ты похож на пидораса в этих своих белых штанах!!!" "А ты гомофоб, Джа?!" "Я?! Вовсе нет!!! Я бы снял тебя на ночь, если ты не занят!!!" "Вот как!!! Поторгуемся?!.."
Они хохочут и орут, всякий раз нагибаясь к самому уху друг друга, от Дженсена пахнет крепкими сигаретами и текилой – и от одной только мысли о том, что губы у него сейчас, наверное, сплошной жар и мягкая, влажная соль, желание, острое, как стрела, пробивает Джареда насквозь. Беззвучно поскуливая, он лезет ладонями Дженсену в задние карманы брюк, продолжая танцевать, сжимает его задницу... и слышит почти трезвое: "Ладно, хватит уже!.. Отвали, придурок!" Он чёртов наивный псих. Он до сих пор ждёт, что однажды это перестанет быть игрой.
Парень-ирландец ждёт ответа, и Джаред, словно вынырнув на свет из той тёмной, липкой и сладкой ночи, смеётся и чуть нервно перекладывает микрофон из одной руки в другую: "Вообще, Дженсен не напивается... ну, так, чтобы уж совсем. Но даже если и случается, глупостей он не делает. Так, подшучивает изредка надо мной..."
У них, вообще, почти нет времени на глупости, почти нет времени на то, чтобы просто побыть самими собой: мир шоу-бизнеса слепил из них рекламный брэнд, превратил в марионеток, отчётливо ощущающих, как от их рук и ног тянутся нити к режиссёрам, продюсерам и пиар-агентам – и в те редкие, короткие мгновения, когда вдруг удаётся нажать на паузу и оглянуться вокруг, и оглянуться в себя, вспоминая, что там в тебе, под застывшей, заученной наизусть маской, они благодарны друг другу – просто за то, что можно расслабиться и подурачиться рядом, за надёжное плечо, на которое можно опереться, когда уже совсем невмоготу.
– Господи, Дженс, ну почему им всем так нравится копаться в грязном белье?.. Что ты сделал по пьяни... Что я сделал по пьяни... Так и хочется ответить: "Застрелил Джона Кеннеди нахрен!.." А что? Фанаты – это страшная сила! Глядишь, через пару лет займу в учебниках место Освальда... "Вполне возможно, – Эклз насыпает в пластиковые стаканчики растворимый кофе: единственное, что сейчас, в коротком перерыве, находит в своей тесной и душной гримёрке. – В одном я точно уверен: через пару лет любой новичок будет думать, что "Supernatural" это про инцест..." "Дошутишься..."
Аромат кофе смешивается с запахом сигарет... "Я устал, Дженсен..." – несколько секунд Падалеки сидит неподвижно, потом внезапно что-то словно ломается внутри, и он, сгорбившись, утыкается пылающим лицом в ладони... не плачет, конечно, просто дышит тяжелее – и почти сразу чувствует, как диван рядом прогибается под тяжестью Дженсена, и сильная рука поглаживает и ободряюще хлопает по колену: "Тоже мне новость! Последние пару месяцев тут все живут на голом энтузиазме... Не раскисай, чувак! Ещё час – потом пойдём, угощу тебя хорошим бифштексом..." Он устал... действительно устал от выматывающего ритма, от чужих жадных глаз и ушей... но куда сильнее устал от того непонятного, что внутри – от полуправды и полулжи, от получувства, зажатого где-то в тесноте, под сердцем, от полуодиночества, которое бывает только рядом с кем-то самым близким, оттого, что ждёт неизвестно чего, оттого, что уже просто не может не ждать...
И иногда Джареду кажется, что самую смешную глупость они совершили на абсолютно трезвую и чистую голову – когда в кабинете Крипке впервые протянули друг другу руки: "Привет, меня зовут Джаред"... "Привет, меня – Дженсен"...

продолжение в комментариях

@темы: J2, фанфикшн

Comments

[Michael Schenker.]

11.

Синяк, припухший и багровый, «украшает» скулу Джареда тёмным пятном, кожа чуть рассечена и кровоточит – теперь, сколько грима ни наложи, ссадина всё равно будет заметна; съёмки идут полным ходом, и Дженсен даже не представляет, как завтра с утра они с Падалеки будут объяснять Крипке этот инцидент. Вытряхнув из пакетика растаявший лёд, он набивает его новыми кусочками и протягивает Джареду – кривовато улыбаясь, тот послушно прикладывает компресс к разбитому лицу.
Идиотизм какой-то… Дженсену до сих пор немного муторно и зябко – такое ощущение оставляет схлынувшая волна, до этого тряхнувшая тебя и приложившая головой о камни; как-то не верится, что подобное могло произойти с ними – в одном из самых респектабельных клубов, почти под носом у парней-охранников, в первые секунды опешивших не меньше, чем они сами. Службе безопасности Джа объяснил, что человек, с которым он подрался в туалете – бывший бой-френд Сандры Маккой, отношения у них не сложились ещё много лет назад, и нет смысла разбираться – пусть валит… но сейчас, дома, Дженсен смотрит своими близорукими глазами, настороженно и выжидающе – и Джареду приходится рассказать правду: там, возле пустых кабинок, он врезал придурку за то, что тот назвал их с Эклзом «парочкой голубков»…
«Нашёл из-за чего! – Дженсен удивлён и расстроен одновременно. – Мы сами забиваем гвозди в крышку гроба, сами вешаем на себя этот голубой ярлык. Не каждый обязан разбираться в тонкостях фансервиса…» «Он вывалял тебя в грязи, Дженс…» «Ну, и что?! – бровь Эклза удивлённо ползёт вверх. – Уверен, бульварные газеты пишут ещё и не такое!.. Мог бы просто сказать ребятам, чтобы выдворили его… А теперь из-за твоей дурости сорвутся съёмки…» Джаред отворачивается, и у Дженсена что-то странно сжимается в груди и в горле… Какого чёрта он несёт?! Он почти уверен, на месте Джареда он поступил бы так же!..
Искреннее, поначалу откровенно грубое недовольство Крипке довольно быстро сменяется горьковатой иронией – в конце концов, все они живые люди, сумасшедшие нагрузки подрывают даже самую устойчивую психику… в контракте предусмотрена целая глава про риск, в план съёмок всегда заложен определённый временной резерв… в общем, завтра он приедет вместе с гримёром – оценить возможность дальнейшей работы…
Йод щиплет края ссадины, и Дженсен, стараясь не думать о том, как смешно и неловко это выглядит, заботливо дует, промакивая ваткой кожу… «Джа, Эрик спрашивал тебя, из-за чего… ну, что там, вообще, произошло?» «Спрашивал, – Падалеки откашливается, чуть нервно и хрипло. – Обрисовал ему общими фразами… но такое ощущение, что он всё правильно понял…» «И что сказал? Его не смутил такой… резонанс фансервиса?» «Ничего не сказал…» Джаред отбирает у Дженсена вату – буквально выдирает из пальцев – и, выбросив, усаживается на пол перед телевизором, подтянув к подбородку колени. Ничего.
Конечно, он не повторит то, что Крипке сказал на самом деле – о том, что дыма без огня никогда не бывает.
Они сидят, привалившись спинами к дивану, Дженсен курит и стряхивает пепел прямо в пустой стакан из-под виски; Джаред чувствует, что они думают об одном и том же, и каждый что-то ищет для себя в случившемся – может быть, смысл, а может быть, отчасти свою вину, и Джареду кажется, нужно сделать это именно сейчас, пока это у них общее, одно на двоих… «Дженс, а если честно… как ты относишься ко всему этому… ну, к тому, что говорят про нас?» «Как к обратной стороне популярности… неприятной, но неизбежной, к сожалению…» «Понятно… – в телевизоре выключен звук, и только видно, как сменяются кадры; виски горчит. – А если бы я сказал, что хочу… ну, что, действительно, этого хочу… понимаешь?» «Забавная перспектива! – Эклз пьяно усмехается и тушит сигарету в бокале. – Ну, как захочешь – намекни… Я подумаю над твоей идеей…» И Джаред улыбается – так, словно его мечта стала в этот момент чуть ближе.
Только он знает, что это несерьёзно. Сегодня он, практически, без слов сказал всё начистоту – но Дженсен сделал вид, что его не услышал.

12.

Ледяной дождь тяжёлыми, острыми каплями долбит серое месиво подмёрзших луж, на узких дорожках под ногами хлюпает тёмная, прелая листва; в такую погоду в парке никого нет, только кое-где на лавках сидят бродяги – потягивают из пластиковых стаканчиков дымящийся чай и кутаются плотнее в драные пальто, закрываясь от порывов стылого, колючего ветра. «Хороший хозяин собаку не выпустит! Гуляют только психи или вот эти… которым некуда податься, – подняв повыше воротник, Миша кивком указывает Дженсену на озябших пьянчуг. – Ну, и влюблённые ещё, конечно. Но мы с тобой не похожи на парочку…» «Нет, мы с тобой не похожи», – Эклз улыбается, не замечая, что пальцы, держащие зонт, намокли и посинели от холода.
Ему, похоже, вообще, наплевать на всё и на всех вокруг: у него сейчас весна – мокрая, сладкая, сумасшедшая, где-то в глубине глаз живым золотистым блеском, в каком-то незнакомом, томном изгибе пересохших губ… и Коллинзу, несмотря на всё его кажущееся легкомыслие и саркастичность, немного неловко чувствовать себя затянутым в водоворот чужих переживаний и эмоций, и хочется по-дружески остудить и образумить, пока не поздно – хотя он, как никто другой, понимает: поздно было ещё вчера, ещё пять лет назад.
Впрочем, вчера он ещё не думал, что поздно – вчера Дженсен, обнимая смеющуюся Данниль, встречал их с Вики в лос-анджелесском аэропорту, вчера за рулём, хмуря лоб и потирая переносицу, жаловался на то, что его затрахало межсезонное безделье, и что, возможно, он поговорит с Крипке ещё об одном контракте. Вчера в светлом, уютном особняке они вчетвером пили игристое шампанское под пушистой ёлкой и поздравляли друг друга с наступившим Рождеством. «Почему Джа не приехал?» «Не знаю, – щёлкнув зажигалкой, Дженсен лениво пожимает плечом в ответ. – Вроде бы они с Женевьев собирались в Европу…»
Если что-то у них с Падалеки и было, то они вовремя оборвали всё лишнее, всё, что со временем могло начать причинять им боль – уже почти год прошёл с тех пор, как Эклз съехал из ванкуверского дома – но, скорее всего, ничего и не было: просто дурачились, а потом повзрослели и зажили каждый своей, мужской семейной жизнью… И, конечно, утром, напившись кофе, пока все ещё спят, и забрав у почтальона кучу газет и поздравительных конвертов, Коллинз не ожидает обнаружить затесавшуюся среди них незапечатанную открытку, маленькую, с неброским рисунком – и внутри всё сжимается, когда, перевернув, он видит размашистый, округлый почерк Джареда: "Возвращайся. Я больше не могу без тебя". Миша рад, что почту сегодня первым посмотрел он, а не Данниль…
Раньше он ещё никогда не видел Дженсена таким – жарким, замороченным, как мальчишка: ему нужно с кем-то разделить то, что не помещается внутри, нужно выговориться, немного неуверенно и сбивчиво – как получится… и Миша, пожалуй, единственный, на чьё понимание он может сейчас рассчитывать. Дождь сменяется липким, раскисшим снегом, рваные клочья туч ползут, почти цепляясь за сучья чёрных, голых деревьев – а Дженсен всё бродит кругами по аллеям, пинает гнилые листья и курит сигарету за сигаретой… и в какой-то момент Миша понимает – этот год был для двоих людей самым пустым и бессмысленным в жизни.
«Тогда зачем, вообще, уезжал, если… жить без него не можешь?» – он тоже покупает возле лотка кофе с лимоном и суёт в окоченевшие руки мягкий, горячий стаканчик. «Не был уверен, что ему это нужно так же, как мне…»
Есть вещи, в которых иногда нужно быть уверенным полностью – прежде чем на что-то окончательно решиться.

[Michael Schenker.]

13.

Ломкий весенний лёд кое-где ещё похрустывает под ногами, но на солнце уже бегут ручьи, и ослепительные блики играют на свинцово-серой, натянутой, как нефтяная плёнка, глади разлившихся луж; Джаред щурится, но тёмные зеркальные очки по-прежнему на лбу, удерживают чёлку – одна выбившаяся прядь на свету кажется огненно-рыжей – ему нравится смотреть вот так, как есть, сквозь тонкую резь в глазах и слёзы, не смея прятаться, не смея отказать себе в удовольствии чувствовать взглядом чужое лицо, до последней щетинки на небритом подбородке, до последней веснушки…
Апрельский ультрафиолет, коварный и беспощадный, делает их золотистую россыпь темнее и ярче – и Джареду хочется смеяться, настолько юным и трогательным кажется сейчас сидящий рядом с ним парень. Когда они впервые встретились пару месяцев назад, вот на этой самой улице, Дженсен – так его зовут – был совсем другим, бледным и хмурым, и всё кутался в чёрное пальто, зажимая воротник голыми, озябшими пальцами. И Джаред думал почему-то, что ему уже хорошо за тридцать…
«Извините, вы потеряли», – покупая пиво, Дженсен кладёт бумажник мимо кармана, и Джаред, увидев это, торопится поднять с припорошенного снегом асфальта тонкую кожаную книжечку. Как-то даже глупо выглядит, особенно в этом квартале, где отовсюду тянутся чужие жадные руки, и завистливо смотрят голодные глаза – но Джареду безразлично, сколько там денег: один доллар или десять тысяч… есть вещи, которые никогда не получится измерить деньгами… «Спасибо, – парень подслеповато щурится – Джаред понимает, что у него близорукость и косоглазие одновременно – и рассеянно суёт бумажник в пальто. – Спасибо… Может, хочешь выпить?»
Тогда Джаред ещё не знал, что, спустя неделю, снова придёт сюда, сядет на обшарпанную скамейку, вытянув ноги, будет греть дыханием замёрзшие кулаки и смотреть, как голуби дерутся и толкаются крыльями возле брошенной кем-то у тротуара чёрствой, заплесневелой горбушки. Он никого не ждёт – просто ему самому это нужно: такое ощущение, что первые мартовские лучи, холодные и блеклые, заживляют понемногу его сердце, там, где долгое время болело после разрыва с бывшей женой…
Лавка рядом чуть скрипит и прогибается где-то в середине марта – и Дженсен молча протягивает ему бутылку пива, ту, из которой сам только что сделал глоток, и чуть сутулится, зажимая ладони между острыми коленями, обтянутыми светлой, вытертой до дыр джинсой. Ему тоже некуда идти – и он медлит, греясь на солнышке на их общем с Джаредом неприметном городском перекрёстке. И Джаред начинает по капле открывать его для себя – узнаёт, что ему всего двадцать пять, что он родом из Далласа, пока безработный и тоже разошёлся с женой… Открывает, не замечая, как эти капли смешиваются с его кровью, как чья-то жизнь незаметно становится продолжением и смыслом его собственной жизни…
Аромат первых подснежников прохладный и едва уловимый – здесь, в Ванкувере по весне их продают за бешеные деньги – и тонкие, беззащитно-гладкие стебельки едва не ломаются, когда Дженсен неловко утыкается в них, смеясь и морща веснушчатый нос. «Лучше бы кофе купил. Цветы это как-то совсем не по-мужски…» «Сердишься?» – Джаред чувствует себя идиотом. «Да нет… – и без всякого перехода, тихо и немного неуверенно. – Наверное, сегодня это в последний раз, Джа… Вечером у меня самолёт. Наконец, нашёл место, где смогу работать…» На улице безветренно и солнечно, но внутри что-то сразу обрывается и начинает коченеть, затягиваясь такой же тяжёлой, свинцово-серой плёнкой, как льдистые лужи – и, почувствовав это, Дженсен поворачивается к нему, через куртку и свитер легонько сжимает запястье. «В паре кварталов должен быть мотель… Если думаешь о том же, о чём и я… У меня есть резинка…»
Время, кажется, специально для них замедляет свой бег – прежде чем сорваться с цепи, одним мигом обрывая настоящее, деля его на то, что уже прошло, и на то, чего никогда не будет – секунды тянутся, как патока, липкие и сладкие, пока Джаред медленно водит ладонью по чужому, тяжёлому и твёрдому, пока с глухими стонами толкается в горячее, жадное и неподатливое тело… «Пора… Мне пора, Джа…» – Дженсен упирается ему в грудь, отталкивая, и, подняв глаза, Джаред видит, как стрелки на настенных часах вдруг покрываются трещинами и рассыпаются пылью, и стены тоже начинают струиться вниз песком и пеплом, тает всё, даже их переплетённые пальцы, даже дыхание превращается в пыль, руки хватают пустоту… и, отбиваясь от обступивших его теней, Джаред вскидывается в постели со сдавленным стоном…
Лёгкий ветерок обдувает дрожащее, мокрое от пота тело, и заботливые руки Женевьев скользят по плечам, отгоняя тоску и страх… «Снова, да?.. Снова плохие сны, милый?» «Да нет, малышка, всё в порядке… Пойду, глотну воды…» На кухне окно во всю стену, и с высоты тридцатого этажа открывается затянутый паутиной огней ночной Ванкувер, тени под ногами меняют цвет, отражая вспышки неоновой рекламы. Дверь в детскую приоткрыта, и слышно, как посапывает сынишка – взрослый уже, почти четыре года… Джаред Падалеки, совладелец одного из крупнейших ванкуверских банков, допивает стакан и ставит его в мойку – наверное, он правильно поступил, когда десять лет назад выбрал карьеру, бросив кино, где не было ничего, кроме ролей в каких-то тупых, дешёвых сериалах…
И, конечно, он никогда не узнает, что за тысячи миль, в Далласе, другой парень, зеленоглазый и веснушчатый, каждую ночь видит точно такие же, беспокойные, повторяющиеся сны…

[Michael Schenker.]

14.

«Кошмар какой-то! По-моему, хуже были только те занавески в жёлтую ромашку, что ты хотел повесить в гостиной!» – чуть развернув рулон обоев, Дженсен разглядывает их с унылым неодобрением: вопрос сейчас даже не в том, что Джаред их купил, а в том, что, вообще, где-то держат дизайнера, способного создать подобное уродство. На бледно-сиреневом фоне красуются аляповатые золотые цветы, сплетённые даже не в букеты, а в нечто, подозрительно напоминающее погребальные венки. «Ты в курсе, что фиолетовый в больших дозах подавляет умственную деятельность?.. Хотя вряд ли это может быть проблемой, если у человека таковая отсутствует в принципе…»
«А мне нравится! – огрызается Падалеки через плечо, продолжая размешивать кисточкой в ведре густую, клейкую смесь. – Ты всё равно решил свалить – вот и вали! А мне нравятся эти обои! Ты мало знаешь про фиолетовый: он, между прочим, повышает сексуальную активность…» «Нахрена она тебе? – щёлкнув зажигалкой, Эклз затягивается и издевательски приподнимает бровь. – Насколько я помню, Женевьев пока не собирается сюда переезжать… Или ты собираешься дрочить каждую ночь на сами обои?» «Да пошёл ты…» Дженсен не знает, что такое с ними случилось в последнее время – они с Джа цапаются по каждому пустяку, в магазине стройматериалов едва не подрались, и до сих пор что-то дёргает и искрит внутри… Да из-за чего, в конце концов?! Пусть Джаред закутается, как в кокон, в эти свои грёбаные обои! Дженсену должно быть наплевать, потому что он, действительно, совсем скоро отсюда съедет.
«Ладно, давай помогу…» – устав смотреть, как Джаред мучается в одиночку, Дженсен отрывает задницу от дивана и, прошлёпав босыми ногами по липким, шуршащим газетам, берётся за край рулона, придерживая его, пока Джаред возит по изнанке клеевой кистью. Дженсен не понимает, какого чёрта Джа затеял ремонт именно сейчас – вся мебель в прихожей отодвинута от стен и теснится посередине, мешая проходу, везде под ногами валяются вёдра, валики, шпатели, собаки их постоянно грызут и опрокидывают… Дженсену хватает своей суеты, связанной с переездом, а ещё вот это – всё злит и раздражает неимоверно: запах клея и краски, мерзкие газеты, то и дело липнущие к ногам, раздражает сам Джа, елозящий по полу в драной майке и вытянутых спортивных штанах… но Эклз терпит – потому что из двух идиотов кто-то один должен быть умнее, кто-то один должен понимать, что злятся они не друг на друга, а просто каждый из-за своих проблем…
Липкая масса клея равномерно покрывает обои, и Джа забирается на стремянку, таща за собой отяжелевший кусок. Вдвоём получается аккуратно и быстро, и, наверное, даже красиво – если бы не эти чёртовы уродливые золотые цветы… Дженсен курит и молчит, стряхивая пепел в жестяную банку, в ярком, мощном свете новых потолочных ламп лицо у него почему-то выглядит осунувшимся и беззащитно-бледным – сколько они уже живут вместе, но таким Джаред Дженсена никогда не видел. «Совсем херовые обои, да?» – неожиданно Джа понимает это сам, безжалостно ясно. «Нормальные…» – Эклз сглатывает… нет, ну, действительно, нормальные, если не приглядываться. Они не могут быть совсем херовыми – если они нравятся Джа. Этому потному, лохматому придурку, водящему своей лапищей по дурацким золотым цветам – словно рисунок от этого станет менее уродливым и безвкусным. Нет, цветы от прикосновений не изменятся… а прикасаться к тому парню, что стоит рядом, Джаред запретил себе уже давно…
Иногда достаточно ослабить контроль над собой совсем чуть-чуть, вот как сейчас – и внутри что-то поднимается горячей и горькой волной, словно кто-то надавливает пальцем на глубокий, наболевший нарыв. И приходит ощущение неправильности происходящего – неправильности, хотя бы потому, что они до сих пор не могут нормально поговорить об этом. Всякий раз Джаред срывается и начинает орать – чтобы Эклз валил… валил как можно быстрее нахрен из его дома, потому что ему осточертели его вечные подъёбы, его занудство, его поганая привычка жевать зубочистки и по утрам оставлять на раковине незакрытый тюбик пасты. Иногда ему, действительно, хочется, чтобы Дженсен исчез побыстрее – просто, наверное, это то самое ожидание смерти, которое хуже.
«Дженс, я, наверное, просто устал… так часто говорю на повышенных тонах в последнее время…» «Да ладно, забей!» «Я просто хочу сказать, мы ведь друзья, и я… не думай, что я выставляю тебя за дверь…» Звучит как-то нескладно и неуверенно, но вовсе не так идиотски, как он боялся. Спокойно и честно можно, вообще, поговорить об очень многом. «Джа, ведь не в этом дело, ты понимаешь… Нам нужна семья… Дружба дружбой…» На обоях почему-то осталась глубокая, уродливая складка, пролегла фиолетовой бороздой, искривив рисунок… Заметив это, Дженсен тянется, пытаясь ладонью разгладить бумагу – и то, что он говорит, конечно, уже не относится к предыдущей фразе. «Нет… Видишь, не получается уже ничего…» «А если так?..» – Джаред кладёт свою руку поверх его, с силой вдавливает в стену и гладит, переплетая пальцы – и это тоже не имеет отношения к тому, что происходит в последнее время между ними.
Утром, продрав глаза, Дженсен обнаруживает, что спит прямо там, в прихожей, на диване, закрытом от пыли тонкой простынёй; где-то совсем рядом что-то шуршит и рвётся, и, выглянув из-за спинки, он видит, что Джаред сдирает тот единственный кусок обоев, что они вчера приклеили общими усилиями. Складку они всё же разгладили – а потом сидели на диване, пили пиво и молчали, и впервые за последние месяцы Эклзу понемногу становилось что-то понятно без слов. В частности то, что твоя семья там, где ты готов полюбить даже фиолетовые обои с золотыми цветами…
Сейчас Джаред сидит на полу, на газетах, и листает какой-то модный домашний каталог. «Ты чего это вдруг решил? – Дженсен присаживается рядом с ним и протягивает ему чашку со свежесваренным кофе. – Так долго мучились, а теперь всё заново – будешь отчищать и шпаклевать стену…» «Ты выбирай, – Падалеки протягивает ему глянцевый журнал с фотографиями гостиных и прихожих. – Поклею на всякий случай то, что нравится тебе… Вдруг ты однажды захочешь сюда вернуться…»

[Michael Schenker.]

15.

Ночное шоссе стелется под колёса джипа мокрой от дождя асфальтовой лентой. В больших городах асфальт какой-то слепой, засвеченный размытыми отражениями желтоватых уличных фонарей… Погруженный в свои мысли, Дженсен хмурится, не отрывая взгляда от полупустой дороги, и нервно постукивает пальцами по рулю – рвано, без всякого ритма. В салоне пахнет сигаретами и масляным теплом через включённую печку, и остро, тяжело – алкоголем, от развалившегося на пассажирском сиденье Джареда. Изредка тот поднимает припухшие веки и исподлобья смотрит на Дженсена – но Эклз продолжает упрямо пялиться в лобовое стекло, хотя и чувствует эти взгляды всем телом и не может не понимать, что в происходящем большей частью виноват он сам, а не Падалеки…
Они с Джа вместе уже почти полгода… Ну, насколько, вообще, могут быть вместе два обычных парня, как-то странно, болезненно привязавшихся друг к другу. Почти полгода с той ночи перед его отъездом, когда они вдвоём сидели на кухонном полу ванкуверского дома, небритые, в одних трусах, и пили из бутылки тёмный виски, и луна высвечивала Джареду бок и бедро – отвратительная, неживая голубизна на смуглой коже – и Падалеки, пьяный и сломленный, глухо, без слёз, всхлипывал, зажимая запястьем рот, объясняя Дженсену, что он больше так не может, что давно заблудился где-то за той гранью, за которой дружба становится чем-то большим. Почти полгода, как Дженсен понял, что должен остаться.
Конечно, Данниль не одобряет такой его спонтанный, неудобный для их отношений выбор… «Мне уже тридцать, Дженс, – она не закатывает истерик и ни в чём его не обвиняет – но только совсем бесчувственный не ощутит всю горечь и досаду, что накопились в ней за последнее время. – Мне нужна семья, понимаешь? Это ты можешь ждать, откладывая всё на потом – на пять лет, на десять… А мне это нужно сейчас – потому что ещё немного, и будет поздно рожать…» «Прости», – наверное, это единственное слово, которым он может хоть немного отгородиться, чтобы не чувствовать себя таким беспомощным и виноватым перед ней. Она обо всём давно уже догадывается, но всё же надеется, что у Дженсена хватит сил и благоразумия преодолеть кризис, который, наверное, случается у всех, кто живёт вместе достаточно долго…
Иногда Дженсену безумно хочется сделать хоть что-нибудь для неё, чтобы перевернуть залежавшийся камень и заставить отношения снова играть живыми волнующими гранями – но всё чаще он ловит себя на мысли, что под этим желанием нет ничего, кроме благодарности ей за её терпение и нежность. Чувство долга, подозрительно похожее на чувство вины. Бывает, что так не может распуститься цветок у кактуса: колючий стебель выстреливает серебряной стрелой, и она на глазах тянется вверх, набирая силу, и на самом конце из пуха появляется бутон, округляется, обещая не сегодня-завтра раскрыться сахарными лепестками. А потом рост останавливается – и ты не знаешь, что отравило цветок: резкое движение, солнце или жук, подточивший корень; стрела продолжает упруго топорщиться, и долго ещё кажется живой – но на самом деле она пуста, и отгниёт, так ни во что и не превратившись. У яда, отравившего их с Данниль отношения, вкус пота и виски на губах парня, которого Дженсен так долго считал своим лучшим другом...
Меньше всего в ту ночь Дженсен думал о том, что получится – просто остался, чтобы не бросать Джареда одного, чтобы помочь ему разобраться в случившемся и хоть отчасти справиться с собой; наверное, если Джа так мучительно и неправильно влекло к нему, эту проблему им всё-таки предстояло решать уже вдвоём. Только справиться ни с чем не получается. Ему и сказать-то толком нечего, кроме как без конца повторять что-то затёртое и безжизненное про семью, про то, что всему причиной временные неудачи Джареда с девушками, и всё пройдёт... и всякий раз всё заканчивается жаркой вознёй где-нибудь на диване или у кухонного стола, отчаянным джаредовским: «Хочу тебя...» и его собственным, злым и жалким: «Пусти!.. Иначе завтра соберу шмотки и уеду!..» И очередной ночью без сна, когда всё вместе – стыд, ненависть, желание, жалость – и мысль, без конца цепляющаяся и рвущая всё внутри: «Так какого чёрта ты тут остался, Дженсен?!»
Есть такие дни, когда в тебе что-то ломается без видимой причины, когда ты вдруг понимаешь, что никогда не поможешь кому-то разобраться в своих чувствах, пока не распутаешь самый тугой и сложный клубок – внутри себя самого. «Слушай, кончай уже злиться, а? – голос у Джареда хриплый и какой-то беспомощно агрессивный; молчание Дженсена сводит его с ума, он всегда срывается и проигрывает первым. – Думаешь, я там с кем-нибудь кувыркался в койке?.. Я просто нажрался, Дженс! Просто тупо нажрался – и всё!.. Ну, ладно-ладно... я снял себе девку на ночь... Хочешь начистить мне рожу – давай, не стесняйся!!!..» Губы Эклза сжимаются в тонкую, жёсткую линию, и он ещё крепче вцепляется в руль. На подъездной дорожке шуршит под колёсами мокрый гравий, и слышно, как у входной двери, встречая хозяина, глухо лают Хёрли и Сэди. Он не знает, как объяснить Джареду, что ему наплевать на шлюх и на всё остальное – просто здесь, в Ванкувере, они живут, как обычные люди, и встречный автомобиль или нож какого-нибудь ублюдка на тёмной улице не будут разбирать, «звезда» ты или нет. Просто когда в телефонной книге заканчиваются номера друзей, там начинаются номера больниц и моргов. Он не знает, не умеет объяснять такие вещи словами. Да слов сейчас Джаред, наверное, и не поймёт.
Когда они входят в дом, Дженсен прижимается первым, обеими руками гладит Джареда по бёдрам, задыхаясь, тянет ближе и вдавливает в себя, дрожащими пальцами ища между их телами застёжки молний... «Ты что делаешь?! – сердце Джареда даёт сбой, а потом начинает колотиться в горле тяжело и гулко, слова застревают, натыкаясь на болезненно пульсирующий ком. – Хочешь совсем исковеркать мне жизнь?! Ты же никогда...» «Давай! Тебе ведь нужно, чтобы я был твоим...» Дженсен сам не соображает, что он говорит и делает: Падалеки пьян в стельку, и у него не стоит – даже на Дженсена, даже на отчётливо выпирающее, твёрдое и горячее в его штанах – но Эклз продолжает его ласкать, несмотря на то, что ничего сейчас от него не добьётся, а может быть, именно потому, что сейчас это не закончится для них ничем. Видимо, просто ему самому ещё нужно время, чтобы свыкнуться, чтобы распробовать вкус этой стороны отношений.
Аккуратно разжав настырные руки, Джаред отстраняет Дженсена и, привалившись к стене, медленно восстанавливает дыхание. Хёрли, поскуливая, вертится всё тут же, в прихожей, у них под ногами, ища в темноте игрушечную резиновую кость. Пахнет дождём и собачьей шерстью, и ещё перегаром от стоящего рядом Падалеки. Когда тот нагибается, чтобы поднять с пола куртку, его заметно шатает, но в голосе больше нет пьяного жара и мути: «Я хочу, чтобы ты был счастлив здесь со мной, Дженс... Мне очень жаль, если ты этого так и не понял...» Он уходит, а Дженсен ещё долго стоит в тишине и темноте, курит прямо там, возле входной двери, слушая часы и клацанье собачьих когтей по паркету – долго-долго, пока ночная тьма не начинает сменяться блеклой предрассветной серостью. Потом, стряхнув оцепенение, снимает куртку и ботинки и тихо поднимается наверх, к Джареду в спальню. В любом случае, ему почему-то хочется, чтобы сегодня они спали с ним в одной кровати.

[Michael Schenker.]

16.

Эскимо в ложечке тает, и Джаред нетерпеливо подталкивает Дженсена локтем, пихая сливочный шарик в плотно сжатые, отчаянно уворачивающиеся губы. Эклз мычит и машет рукой, пытаясь жестами объяснить Падалеки всю несвоевременность его намерений, но тот только жмёт плечами – немного сонный и трогательно-домашний в этих своих полосатых трусах и вытертой майке с Симпсонами – и через каждые пять секунд повторяет попытку накормить Дженсена полурастёкшимся холодным лакомством. Наконец, Эклз проглатывает ту порцию, что у него во рту и, морщась и вытирая пальцами липкое с губ, выдаёт вслух всё, что накопилось: «Уйди!.. Мне всю челюсть до самых нервов свело!.. И, вообще, это странно, что я позволяю тебе творить такие глупости каждое утро!»
Иногда им нравится вот так, как шаловливым мальчишкам, тратить сумасшедшую энергию и хорошее настроение, возиться и устраивать бои подушками, и ржать, пока Хёрли или Сэди не запрыгнет на постель и с рычанием не вцепится в наволочку клыками. Нравится смотреть телик и пуляться вишнёвыми косточками по оставшимся с вечера на столике пустым жестяным банкам. И плевать, что иногда косточки попадают в экран, или банка, сбитая на ковёр, оказывается не совсем пустой… плевать даже на то, что полуголые и беззастенчиво лапающие друг друга на смятой койке, они выглядят довольно двусмысленно. Они не задумываются о том, что за те несколько месяцев, что живут вместе здесь, в Ванкувере, стали чуть ближе, чем просто друзья, и что, наверняка, на съёмочной площадке многие это заметят – просто когда рядом с человеком получается отдохнуть душой, наверное, это и есть то смешное и глупое счастье, о котором столько говорят. А за счастьем часто уже не замечаешь всего остального…
Погода сегодня дождливая, всё затянуто серой дымкой, и за окном шуршит и барабанит по подоконнику мелкий дождь. В такую погоду Джареда не выгонишь на пробежку даже пинками – зевая и почёсываясь, он забирается к Дженсену в постель с чашкой кофе и лотком мороженого, врубает MTV и прижимается заросшим подбородком к веснушчатому плечу, отдаваясь ощущению ни с чем не сравнимого сладкого, ленивого блаженства. «М-м? – ложка с ванильным эскимо внезапно тычется Дженсену в губы, и, повернувшись, Эклз видит широченную озорную улыбку, заканчивающуюся где-то в ямочках на небритых щеках. – Твоё любимое…» «Пошёл ты! Кончай уже дурака валять!» «Да ладно тебе, Дженс… Давай ложечку за нашу светлую, лысую голову! Если бы не он, согласись, ты бы никогда не встретил меня…» Видно, что Джаред очень хочет, чтобы Дженсен поддался – и тот, закативший было глаза, всё-таки поддаётся, позволяя положить себе в рот сладкий, размякший шарик. И где-то внутри всё замирает и щемит от какой-то неловкой, ещё не до конца осознанной нежности, от того, что он знает наверняка – в последнее время от шуток Джареда осталась только доля шутки.
Рука Джареда, забравшись под одеяло, внезапно обхватывает Дженсена поперёк живота, пальцы вытягивают майку из-под резинки трусов и гладят бок, осторожно, словно спрашивая разрешения, вычерчивают дорожки на гладкой, горячей коже. «Да ладно, не так уж много глупостей ты мне позволяешь…» «Много, много… – Дженсен смеётся, стараясь не обращать внимания на пригревшуюся под майкой руку. – Наверное, за последние месяцы больше, чем за всю жизнь»… «А расскажи…» «Что?» «Ну, какие глупости делал…» «Зачем тебе?» «Просто интересно… Такой, как ты, когда-нибудь терял голову из-за девчонки?» «Из-за девчонок все теряют…» «Ну, расскажи тогда…» У них часто случается так, что разговор ни о чём перетекает во что-нибудь доверительно-личное – и по каким-то забавным мелочам, по осколочкам прошлого они постепенно собирают картину целиком, открывают какие-то грани и шероховатости, благодаря которым незаметно для себя притираются друг к другу всё ближе.
История первой любви у Дженсена, действительно, смешная и нелепая. Оказывается, в колледже он был влюблён в девчонку на голову выше себя, и она в шутку пообещала ему, что даст, когда он её перерастёт или дорастёт хотя бы. Перед выпускным балом она на целый год уехала с родителями в соседний штат – и весь этот год Дженсен, как последний дурак, не вылезал из спортзала и каждый день мерил, сколько ему осталось до метки, которую он поставил себе дома, на дверном косяке. До метки он за год дорос и перерос – это было 176 сантиметров – но когда Джесс вернулась, оказалось, что она уже давно 183… «Сейчас вполне можешь навестить её и напомнить про обещание», – смеясь, Падалеки продолжает поглаживать Дженсена под майкой, потом нащупывает пульт и вырубает телевизор. И кажется, сейчас весь мир заканчивается для них за пределами этой спальни, где в утреннем сонном полумраке они лежат, прижавшись друг к другу, слушают, как скребутся за дверью собаки, и колотит в стекло мелкий осенний дождик. И Дженсен чувствует, что тоже можно – пошутить, чуть неуверенно, на грани правды и шутки. «Сейчас у меня другой идеал… Но до 194 мне точно не дорасти…»
Лёгкое прикосновение губ, ткнувшихся куда-то под ухо, заставляет Дженсена вздрогнуть и отвернуться, пряча пьяную, бессмысленную улыбку. Хорошо… С Джаредом всегда хорошо – даже если это хорошо как-то неправильно и странно. В этом отличие от всего остального, что у Дженсена когда-либо случалось раньше. И он почему-то уверен, что даже через десять лет, даже через пятьдесят – даже если они с Джаредом никогда не будут по-настоящему вместе – эта ложечка с мороженым и тепло чужой руки под майкой никогда не будут вспоминаться как глупость.

[Michael Schenker.]

17.

«Ладно, ладно… издеваюсь, конечно! Джа, я просто не могу воспринимать это всерьёз!» – запихнув в рот остатки чизбургера, Дженсен комкает шуршащую обёртку и бросает в стоящий на полу бумажный пакет. На стеклянном столике между ними – открытый ноутбук и пара бутылок пива; отхлебнув из своей, Падалеки трёт заросший щетиной подбородок, потом поворачивает к Дженсену экран с набранным куском текста. «Я же не прошу тебя воспринимать это всерьёз. Просто Дин – твой герой. Ты его чувствуешь, можешь предугадать, как он поступит…» «Я тебе уже сказал, как он поступит – даст Сэму в морду, и на этом всё закончится. Остальное просто за рамками моего восприятия, – Эклз прикуривает и, заметив, что творческий энтузиазм Джареда как-то угас, тихонько смеётся. – Да пиши первое, что в голову придёт. Чем несуразнее будет, тем лучше – фанаткам это интересно…»
Идея сделать что-нибудь подобное засела у Джареда в голове ещё неделю назад, когда они оба до слёз ржали над рассказом, который продюсер «Сверхъестественного», Ким Мэннерс, откопал где-то в сети и показал всей съёмочной группе. Сам по себе рассказ был неплохим, даже очень захватывающим в начале, по сюжету и по стилю – но когда Дженсен дошёл до строчки: «…перебравшись к брату на постель, Сэм в полной темноте стянул с него трусы и облизнул напряжённый член» – его заклинило. «Сэм в полной темноте… что?!» «Я не шучу, ребята! – Ким положил тогда перед ними ещё одну стопку листов. – Такое, действительно, пишут. Называется «винцест» или что-то в этом роде – когда Дину и Сэму приписывают интимную связь»… Джаред тогда расхохотался первым – господи, Дженсен, чувак, их бы фантазию да в мирное русло! – и Эклз, спустя мгновение, тоже заржал, хотя Джаред чувствовал, что в целом ситуация его больше озадачила, чем развеселила.
«Ничего себе, да тут целая философия! По канону, не по канону…» – вечером того же дня Джаред находит в Интернете сайт и до поздней ночи просматривает страницы с фанфикшеном и дискуссиями, изредка начиная возбуждённо жестикулировать и зачитывать Дженсену понравившиеся аргументы. «Столько агрессии на пустом месте, с ума сойти! – Эклз, завалившийся к Джа в трейлер попить пива, со скучающим видом пялится в телик и изредка перелистывает лежащий на диване сценарий. – Такое ощущение, что людям негде больше проявлять самодостаточность. Если уж на то пошло, канон – это вот, – он встряхивает толстую папку и снова бросает её на подушки. – Ни словом больше, ни словом меньше. А всё остальное – домыслы, которые нравятся или не нравятся определённому кругу фанатов». «Тебе совсем не интересно, да?» – кажется, что Падалеки чуть-чуть задет и расстроен. «Нет, не интересно, – ресницы у Дженсена опущены, пепел с сигареты падает мимо пепельницы прямо на джинсы. – Считай, я расширил свой кругозор. Но в жизни мне это вряд ли понадобится».
«Дженс, я тут решил прикольнуться!» «Над кем?!» «Ну, над этими фанатками! Давай, напишем какую-нибудь лабуду и выложим на их форум!» – когда, неделю спустя, поздно вечером Джаред вваливается к Эклзу с пакетом чизбургеров и с пивом, тот даже не сразу понимает, о чём речь, а поняв, смотрит на него, как на немного съехавшего крышей. «Это тебе ещё зачем?!» «Да просто так, чисто поржать… – содрав пластиковую упаковку, Джаред бросает бутылку пива Дженсену в руки и, откупорив свою, отпивает несколько глотков холодненького с горьковатой пеной. – Слушай, у меня есть прикольная идея! Давай, каждый напишет – и посмотрим, чьё фанатам понравится больше? Проигравший покупает виски и неделю моет лапы Сэди и Хёрли!.. Дженс, чувак, я тебя в два счёта обставлю!» «Ни секунды не сомневаюсь, Джа, учитывая, что ты всё свободное время торчишь на этих сообществах… Я согласен сдаться без боя. Виски можешь взять в баре, а твои псы мне всё равно не дадутся… Старик, кончай уже забивать мозги ерундой! – развалившись на диване, Эклз разворачивает свой чизбургер и включает TV. – Будешь смотреть «Формулу», или поискать ужастики?»
Гоночный чемпионат они прекращают смотреть на середине первого заезда. Дженсен хлопает пультом по колену, молча поднимается и достаёт из сумки ноутбук. «Чёрт бы тебя побрал, Падалеки! Но самолюбие у меня всё-таки есть! Давай, показывай, что за форум… Но учти, если выиграю я, с тебя не только виски – ты уберёшь за собой весь срач, вымоешь пол, на который вечно что-нибудь проливаешь, и, вообще, вылижешь здесь всё так, чтобы блестело!» «Не вопрос, Дженс! – чуть не подавившись пивом, Падалеки фыркает и ржёт. – Даже тебя могу вылизать, если захочешь!» «Обуздай свою фантазию! Она тебе в другом деле пригодится!» «Мне её везде хватит! Я тебя сделаю, Дженс!» «Посмотрим…»
Ровно через десять минут, с воодушевлением настрочив про демонов и про Дина, спасённого им из их цепких когтей, Джаред вдруг понимает, что на самом что ни на есть интересном и ответственном месте он завис и упёрся в непреодолимый и совершенно необъяснимый тупик. Почему-то ему казалось, это будет самым простым и забавным – во всех пикантных подробностях написать про пресловутый винцест – но после первой же попытки представить, как он… как Дин-Дженсен… его клинит. «Дженс, – чуть помявшись, он толкает Эклза локтем и, протянув ему пирожок с вишней, примирительно придвигается ближе. – Слушай, а будь ты на месте Дина… если бы Сэм…» «Падалеки, тут каждый пишет сам! – Дженсен ухмыляется и издевательски приподнимает бровь. – Тем более ты, со своей хвалёной необузданной фантазией…» «С фантазией у меня всё в порядке! Это скорее… ну, проявление уважения к твоим чувствам!» «Даже так?!» – издёвки теперь только подогревают азарт. «Конечно. По крайней мере, в кое-каких вопросах…» «Тронут до глубины души, Джа!» «Так всё-таки, Дженс… если бы Сэм захотел, если бы попросил Дина… – несколько секунд Падалеки мнётся, потом выдаёт, почему-то резко и хрипло. – Попросил Дина отсосать…» «Дин бы начистил ему рожу!» «Про это не будут читать!» «Почему? Есть же поклонницы… этого… – Эклз сверяется с терминологией, –… хёрт-комфорта». «Ты издеваешься???» «Ладно, ладно… издеваюсь, конечно!»
Естественно, никаких винцестных фиков они никуда так и не отправили. Оказалось, им достаточно просто поговорить об этом, чтобы стало неловко, совсем неловко – до отведённых в сторону взглядов, до горящих ушей, до футболок, кое-как натянутых на стоящие колом джинсы, до ощущения, что вскрывается какая-то скорлупа, и чужие слова, чужие желания дотрагиваются до чего-то стыдного и невыносимо чувствительного внутри тебя самого. И на какое-то время почему-то начинает казаться, что в этот раз на деле всё бы было намного проще, чем на словах – просто погладить ладонью там, где топорщатся медные болты на ширинке, сжать, не обращая внимания на замороченное и пьяное: «Не надо… не надо, пожалуйста…» Просто ты мне так нравишься, придурок… А я тебе? «Джа, да никак у них не было… ни в рот, ни тем более… Они были братьями! Хватит уже об этом!» «Почему?» «Потому что».
Наутро Эклз просыпается первым на своей стороне дивана и, кое-как расправив помятую футболку, тащится на кухню, чтобы заварить кофе. Ноутбук на столике так и остался включённым с вечера, Дженсен трогает мышку и в открывшемся документе читает фик, который Джаред успел вчера сочинить про Дина и Сэма. Наверное, если бы они всё же решили отправить это на форум, Падалеки бы выиграл у него, без всяких сомнений – в рассказе есть что-то глубокое и такое правильно-нежное, от чего безумно тащатся фанатки, в каждой строчке: от того места, где он начал писать про демонов, до того, где Дин так и остался стоять на коленях перед расстегнувшим ширинку братом. Дженсен вздыхает и, стараясь не смотреть на сопящего на диване Джареда, закрывает файл, выходя без сохранения… Пока ещё ничего не заметно, Джа, пока мы ещё смеёмся, не способные даже на то, чтобы исковеркать отношения выдуманных героев, чтобы даже в шутку оправдать что-нибудь запретное… но если мы не справимся с этим, с тем, что я видел вчера в твоих глазах, с тем, что было в моих, скоро придётся как-то свыкаться и оправдывать то, что происходит между нами самими.

[Michael Schenker.]

18.

Телефонная трубка, зажатая в руке, вся влажная от пота и неприятно липнет к ладони. Тихо прошлёпав босыми ногами на кухню, Дженсен в полной темноте открывает холодильник и, вытащив пиво, неловко, прижимая мобильник к уху плечом, откупоривает банку. «Дженс, знаешь, как сейчас жарко в этом чёртовом Мадриде… плюс тридцать семь в тени…» – голос у Джареда на том конце хриплый и ленивый, и Эклз отчётливо представляет его себе, развалившегося после душа на свежих простынях в пятизвёздочном испанском отеле: мокрая рыжеватая чёлка, влажный блеск рельефного, смуглого тела, в руке чуть запотевший бокал прозрачно-льдистого мохитос – зелень мяты и смешная трубочка с зонтиком… Цифры на телефоне мигают, отсчитывая минуты разговора: уже почти полчаса – счёт за это удовольствие будет колоссальным. Но Дженсен, как сомнамбула, бродит с трубкой по спящему дому, слушая тяжёлое дыхание и такой же тяжёлый, как будто немного липкий, обволакивающий голос Джа, медленно сходящего с ума где-то там, за тысячи миль, в душной, плавящейся от зноя Европе. Между ними минус восемь часов на запад – но, скорее всего, Падалеки не догадывается, что в Лос-Анджелесе сейчас ещё только два часа ночи, а если и догадывается, то плевать он на это хотел. Желание поделиться с Дженсеном тем странным, что наваливается и душит по утрам вместе с предрассветной туманной сладостью, настолько сильно, что ему плевать – он берёт трубку и набирает номер. В последнее время это «плевать» случается между ними всё чаще и чаще.
читать дальше«Алло, Дженс… Ты здесь?» «Здесь, здесь… Как Женевьев? Ей нравится Европа?» «Да, Жен в восторге! Знаешь, вчера уговорила меня пойти на корриду, посмотреть на всех этих быков, – Падалеки усмехается, – на тореро в облегающих колготках…» «А что, Джа? Я бы и сам с удовольствием посмотрел!» «Я же звал тебя и Данниль. Вы не поехали». «У Данниль сейчас съёмки… Если бы я поехал один, только мешал бы тебе и Жен…» В принципе, Дженсен знает, что это не так, уверен, Джаред бы с удовольствием таскался с ними обоими на шопинг-туры и потягивал пиво на залитых солнцем песчаных пляжах… но сама Женевьев вряд ли бы одобрила такую идею. Ей не нравятся их отношения. Она считает их… выматывающими. Какое-то слишком неприятное, слишком правильное слово. Дженсен и сам это чувствует – когда после конвенций и open-party они с Джаредом остаются наедине друг с другом, и всякий раз приходится осторожно распутывать какой-то клубок, отделяя нити сценической фальши от реальных желаний и эмоций, решать самому для себя, что тебе нужно, а что – нет, где твоё настоящее – в независимости от того, как оно выглядит в тот момент, когда ты улыбаешься или смотришь, когда прикасаешься, позируя перед вспышками фотокамер… Иногда оказывается, что нити намертво завязались в узлы – и тогда приходится обрывать. И по живому это больно. Чем дольше они стараются не обращать внимания, тем больше накапливается этих мёртвых узлов. Однажды Женевьев сказала ещё кое-что по этому поводу: «Вы сами не знаете, чего хотите… Ваша близость либо вам надоела, либо вам её слишком мало…»
Лос-Анджелес и Мадрид. Бархатная чернота, пронзённая насквозь громадами светящихся небоскрёбов и артериями автострад, и выплывающая из-за гор розовато-серая влажная предрассветная дымка. Соскучился… Хлопчатобумажные трусы в полоску, щетина на помятых щеках, горечь пива и сигарет во рту, и тёплый, гладкий линолеум под босыми ступнями. Соскучился… Жёсткие гостиничные простыни и изнывающее от жары обнажённое мускулистое тело, первые солнечные лучи наискосок через раздвинутую балконную дверь, запах свежесмолотого кофе и цветущих магнолий… «У тебя усталый голос, Дженс. Совсем убитый… Так сильно хочешь спать?» «Имею на это право, Джа. Здесь как-никак уже пол-третьего ночи…» «В Ванкувере в это время мы ещё смотрели телик». «Здесь немного другой ритм, он утомляет… Все эти фотосессии Данниль, визиты её агентов… Сегодня весь день провёл в офисах и пробках – пока есть время и возможность решил застраховать кое-что из недвижимости…» «Хочешь массаж?» «Что?!» – предложение звучит так неожиданно и забавно, что на мгновение Эклзу кажется, он ослышался. «Спрашиваю, массаж хочешь?» «Ты мне его сделаешь по телефону?» «Могу попробовать. Раньше, когда Сэнди уезжала, я звонил ей… и мы так развлекались. Ей нравилось…» «Развлекались вы, наверное, не массажем…» «Так ты хочешь или нет? Я сожму сильно-сильно… – в голосе Джареда внезапно появляется напор. – Сильно и жёстко. Так, что ты застонешь и чуть выгнешься, а по телу побегут мурашки… Хочешь так?» Дженсен прикусывает губу и молчит, только дышит в трубку. Он помнит это ощущение – настолько полно, настолько ярко и остро, что кажется, пальцы Джареда, действительно, мнут и растирают ему плечи, пощипывают кожу, как иногда это бывало в Ванкувере, когда Эклз, вымотанный за день съёмками, жаловался на усталость, онемение и боль.
«Ещё?» «Давай! – Дженсен прислоняется к стене и делает из банки сразу несколько больших, жадных глотков. – Давай…» И теперь ему уже наплевать, на сколько затянется разговор. Он прикрывает глаза и ловит, впитывает в себя какие-то незнакомые терпкие интонации, которых раньше никогда ещё не слышал в голосе Джа, представляет сильные, горячие пальцы на своей шее и плечах – дающие чуть больше, чем когда это происходит на самом деле – потому что сейчас их с Джаредом фантазии соединяются в одно целое, снова завязываются в путаные, тугие узлы между реальностью и сном. Дающие намного больше – потому что иногда Джаред говорит что-то совсем несуразное и нежное: «…у тебя красивая спина, Дженс…» или «…а надавив, просто поглажу, просто проведу подушечками по шее, по бьющейся жилке вверх, до самого подбородка…» Есть вещи, от которых беспощадно срывает крышу – от того, что Джаред откуда-то помнит это всё, до последней мелочи: какой Дженсен на запах и на ощупь, где у него родинки и веснушки, где в последний раз остались синяки после съёмок, от того, что знает, какие прикосновения Дженсену нравятся, от того, что не стесняется говорить об этом, как-то немного не по-мужски, как-то слишком похоже на… то-самое-по-телефону… «Болит? Всё ещё болит? Или уже расслабился?» «Давай ещё…» – Эклз тяжело сглатывает и всем телом вжимается в шершавые обои: затылком, лопатками, ягодицами. Трубка в пальцах мокрая и кажется, вот-вот треснет от того, с какой силой он её сжимает, так, словно Джаред где-то там, внутри – и хочется раздавить пластиковый корпус, чтобы уха коснулись горячее дыхание, колючая щетина и губы…
Спина у него уже давно не болит, а может, и болит – но трудно обращать на это внимание, когда внезапно становится тяжело и жарко совсем в другом месте. «Дженс, знаешь, я по тебе скучаю… Тут такой красивый вид из окна… а Женевьев ушла купаться…» «Ты один?» Глупый, наверное, вопрос – конечно, один, вряд ли Жен, будь она рядом, позволила бы ему целый час валяться на постели с телефоном. Но почему-то всё равно дразнящее, хриплое: «Да, один…» обжигает и заводит. Дженсен снова сглатывает и пытается отлепиться от стены, чтобы взять в холодильнике ещё пива или чего-нибудь покрепче – но ноги не слушаются; такое ощущение, что Джаред не хочет делить его ни с кем… и словно под гипнозом язык выдаёт что-то совсем неожиданное, что живёт где-то глубоко внутри, даже глубже, чем в подсознании, где-то там, откуда не вытащить, не ощутить и не понять, пока не придёт время. «Хочешь, чтобы я был рядом?» Чтобы стянул с бёдер это твоё чёртово махровое полотенце… «Да, хочу…» Руки-губы-глаза-тепло-дрожь-ласку… хочу. «Ладно, лучше ты возвращайся скорее. Тут Крипке уже спрашивал про тебя, хотел поделиться кое-какими идеями насчёт пятого сезона…» «Я всего на неделю и уехал. Так всегда бывает – ты становишься незаменимым, стоит лишь тебе подумать об отдыхе… Да, старик, мой номер ты знаешь… пиши СМС, если соскучишься…» «О’кей, Джа. Отдыхай…» Он уже готов нажать отбой, когда слышит внезапно-отчаянное и осторожное: «Дженсен, ты злишься?» Джаред почти никогда не называет его так – суховато-небрежное Дженс как защитная скорлупа между их душами – и только когда они близко-близко, как сейчас, и всё почти всерьёз, ему необходимо полностью, так, как есть… «За что я злюсь?» «Я знаю, я часто перегибаю палку и веду себя глупо… Если делаю что-то, что тебе неприятно…» «Джа, мне кажется…» «Ладно, забей!» Падалеки кладёт трубку первым – и Дженсен несколько секунд слушает гудки, прежде чем, собравшись с мыслями, допивает пиво и берёт с полки зажигалку и сигареты.
Тишина в собственном доме кажется холодной и какой-то неродной, только щёлкает в часах секундная стрелка, и чуть поскрипывает пол, когда он переступает с ноги на ногу, согревая замёрзшие ступни. Докурив вторую, он идёт в туалет и, утопив окурок в унитазе, возвращается в спальню. Данниль по-прежнему спит лицом к краю, сунув руку под подушку и свесив голую ногу с постели – но когда он ложится рядом, то чувствует, что она шевелится, переворачиваясь, и, спустя мгновение, тонкая, сильная рука обхватывает его и забирается под футболку. «Ты где был?» «Ходил отлить…» «Не похоже». Он молчит, и она, убрав руку, какое-то время тоже лежит молча, потом снова поворачивается к нему спиной. Он понимает, почему она так. От него, должно быть, воняет чёрти чем – потом, пивом, сигаретами, жвачкой… и ещё, наверное, чуточку спермой, после того, как, уже бросив трубку на стол, он дрочил, привалившись к холодильнику, представляя горячие, влажные губы Джареда на своей шее. Пусть. Есть вещи, на которые ему тоже наплевать. Он хочет, чтобы этот запах был с ним всю ночь – потому что он всегда остаётся после того, как жизнь тянет на разрыв очередной мёртвый узел. Потому что в последнее время так пахнет их с Джаредом дружба.

[Миледи Хельга]

Solei Moon Frai , спасибо что выложила

[Michael Schenker.]

Миледи Хельга
не за что )) мы же договорились ))

[reda_79]

Solei Moon Frai замечательные драбблы! Читала и наслаждалась

[Michael Schenker.]

reda_79
спасибо! очень рада, что понравилось ))

[dtany]

Боже, как здорово и грустно, хочется и плакать и смеяться, сердце разрывается....нет больше слов...

[Michael Schenker.]

dtany
приятно такое слышать! спасибо ))

[Deniz496]

великолепно! но по большей части грустно и очень очень правдиво...почему-то кажется,что у них всё было именно так) но в конце они обязательно будут вместе,это надежда)

[Michael Schenker.]

Deniz496
спасибо огромное за такие слова! рад, что понравилось

[Princess Mishel]

Блин! Ну почему они не вместе??!! Прочитала про сумасшедших фанатов и поняла, что я одна из них! Ха-ха-ха!

[Гость]

Просто потрясающе! Очень, очень похоже на правду или близко к ней. Если вспомнить конвенции, приколы со съемок, их шутки, фотки с обнимашками... По-моему они боятся даже себе признаться в этом, учитывая то, что они не геи. Они просто хотят друг друга, (и только друг друга - никакие другие мужчины, я думаю, их не интересуют и никогда не интересовали) но на самом деле они никогда не решаться на это! От этого становится так грустно и жалко их, что седце сжимается.